Лето в Сосняках - Анатолий Рыбаков

– Тебе жалко, что зря устраивал?

– Ах ты дура, дура.

– Только тебя я должна любить, почему? Ты ведь тогда отказался от меня.

– Тогда тебе было семнадцать лет, – сказал Миронов.

– Ведь ты жил без меня, и я жила без тебя, и дальше так жить будем. И не хочу я жить здесь – мне здесь все противно, все равно уеду.

Он взял ее за руку:

– Никуда ты не уедешь.

– Ты так думаешь, имеешь на меня права?

– Конечно.

– Даже так! Может быть, считаешь, что я у тебя в долгу? За то, что на работу устроил? Пожалуйста, могу рассчитаться, если тебе это требуется.

Он молча смотрел на нее, на ее измученное лицо. Она закрыла лицо руками.

– Прости меня, Володя, прости, это ужасно, что я сказала, но мне так тяжело, у меня ничего нет, ведь я предупреждала тебя: не надо было нам видеться... – Она вскочила. – Прости меня, Володя, дорогой. – И, увязая в песке, побежала от берега.

Другие события заслонили прошлое, отбросили его далеко назад.

Лилю Миронов почти не видел. Но однажды к нему подошла Фаина, сияя сказала:

– Поздравь, Володя, девочка у нас теперь, дочка.

– Лиля вышла замуж?

– Вышла, да не вышло. Ничего. Чей бы бычок ни скакал, а телочка наша...

Лиля снова появилась на заводе. Она изменилась, стала еще красивее. В улыбке ее, обращенной к Миронову, было что-то новое, доброе, что-то от прошлого, которое касалось только их двоих.

Все в ней было законченное, сложившееся, завершенное. Раньше она ни на кого не была похожа. Теперь она стала похожа на других, таких же красивых, уверенных в себе зрелых женщин.

Как-то Миронов поехал на стройку жилых корпусов. Разыскивая прораба, он поднялся на третий этаж и увидел женщин, их было пять или шесть, гревшихся возле железной времянки в пустой, только что оштукатуренной, еще не побеленной и не оклеенной комнате.

Они сидели тихо, как сидят строители, знающие, что среди этих бесчисленных пустых комнат их никто не найдет, если только сами они не будут шуметь, не выдадут себя своими голосами.

Грязные, еще не промытые окна не пропускали солнечного света: в комнате было темновато и от запаха сырости, от красного накала железной времянки казалось еще темнее.

Лиля сидела на полу, вытянув ноги в стеганых брюках и крошечных зеленых носочках. На полене возле печки сушились ее валенки. Телогрейка была наброшена на плечи для того, чтобы можно было прислониться к сырой стене. Под курткой была голубая, низко вырезанная майка, обнажавшая тонкие руки, нежную шею и худую грудь с заметными ключицами. Ушанка была сдвинута на затылок.

– Баранова не видели? – спросил Миронов про прораба.

Фаина махнула рукой:

– Ищи в шалмане.

– Посиди с нами, Володя, – сказала Лиля, – все мы холостые, любую выбирай.

– Темновато здесь, разглядеть вас трудно.

– Не пугай его, Лилька, – вступила в игру Фаина, – а то в самом деле напугаешь.

– Сейчас Баранова пришлю – сгонит он вас с теплого местечка, – сказал Миронов.

– Куда гнать-то, – возразила Фаина, – нет материала, не подвезли материал.

Лиля лениво улыбнулась:

– Для себя работаем, собственные квартиры строим, сами себе начальники, ты нас лучше не трогай.

– Вас тронешь, – ответил Миронов.

Это был единственный случай, единственная встреча, когда Лиля вела себя так свободно. Шутливость ее была добрая, дружеская, но она завершала их прошлые отношения: Лиля говорила и шутила с ним так, как говорила и шутила с другими.

Будущему историку покажется, быть может, самым поразительным то, что мы называем прозаическим словом: «заводской коллектив». В людях, объединенных на первый взгляд только производственным процессом, он увидит прообраз будущего общества. Завод для рабочего – это его завод, репутация завода – его репутация. Он хочет, чтобы завод был знаменит делами, а не кляузами.

Коршунов не придавал этому значения: общественным мнением надо руководить, а не руководствоваться. И с Мироновым не сговоришься, прав Ангелюк. Но признаться в этом Коршунов мог только самому себе: выглядеть в данную минуту умнее других – в этом и состоит секрет руководства.

Коршунов позвонил прокурору в присутствии Ангелюка.

– Для обвинения Миронова не собрано никаких данных, – ответил прокурор, – основания к прекращению дела бесспорны.

– Я рад, что все кончилось благополучно, – сказал Коршунов и положил трубку.

«Прокуратура – „карающий меч“, – подумал Ангелюк, – вот кого туда понасажали».

– Ну что ж, – сказал Коршунов, – никто не хотел плохого Миронову, но обстановку на заводе надо разрядить. Я думаю, управление согласится перевести Миронова на другой завод. Хорошие инженеры всюду нужны.

Он опять поднял трубку и велел соединить себя с Верхним.

– Кого вы там найдете? – усмехнулся Ангелюк. – Время десять, они свои часы соблюдают.

Ангелюк и на этот раз оказался прав: в управлении никого не было.

– Рады поскорее домой удрать, – продолжал Ангелюк, – а что дома? Телевизоры смотрят... Обывательщина! Еще придумали в субботу на два часа раньше отпускать.

Коршунов приказал соединить себя с квартирой Лапина. Лапин был дома.

– Женя, – сказал Коршунов, – в связи с делом Колчина на заводе создалась нездоровая обстановка, ее надо разрядить. Было бы правильно перевести Миронова на другой завод. Прошу меня поддержать.

– Позволь, – возразил Лапин, – ты настаивал на создании комиссии.

– Но комиссии нет.

– Будет, вероятно...

– Почему вероятно?..

– Здесь не уверены, что нужна проверка.

– А ты?

– Я тоже не уверен.

– Почему такое изменение позиции?

– Выясняются новые обстоятельства.

– Что ты имеешь в виду?

– Прокурор прекратил дело, ты знаешь?

– Знаю. Что из того?

– Валерий, – сказал Лапин, – неужели ты не видишь, что? происходит?

Ничего больше Коршунову не надо было говорить, он все хорошо понял. Интонации голоса, малейшие оттенки голоса он мог бы различить и по самому дальнему междугородному телефону, вырос на этом. И если уж Лапин так осмелел...

Коршунов пристально посмотрел на Ангелюка, тот неподвижно сидел в кресле, только глаза его внимательно следили за Коршуновым. Какая, однако, тупая, злобная морда...

– Матвей Кузьмич, – спросил Коршунов, – Миронов утверждает, что именно вы посоветовали ему перевести Колчина в архив. Так это?