Четыре с половиной холостяка - Светлана Лубенец

Надя Модзалевская говорила мне, что она не ожидала от прокопченного «Nescafe» Беспрозванных с намертво прилипшими к нему непонятного цвета штанами такой жажды перемен. Она была уверена, что большее, на что его можно было раскачать, так это на полдник после работы в соседней забегаловке «Чайная ложка». Еще она говорила, что в три шеи выгнала бы своего Николая, который надоел ей хуже горькой редьки, если бы смогла оказаться такой же прозорливой, как я.

Хорошо, что Надя не оказалась такой же прозорливой. Потому что она была красавицей, и Беспрозванных на нее клюнул бы гораздо охотнее, чем на меня. Надя была похожа на жену Пушкина. Только в современном варианте. У Нади такое же нежное, как у Натальи Николаевны Гончаровой, утонченное лицо, чуть раскосые миндалевидные глаза и богатые волосы, которые, как ни уложи – все прекрасны. А отличалась она от Натальи Николаевны тем, что вместо декольтированных платьев носила свитера с высоким горлом, джинсы клеш и была замужем не за солнцем русской поэзии, а за бывшим футболистом, а теперь тренером юношеской команды.

Этот тренер здорово пил, потому что одно дело – самому бегать по полю с мячом под дружный ор стадиона, и совсем другое – пестовать тех, которые в ближайшем будущем будут иметь наглость бегать вместо тебя все под тот же дружный ор того же самого стадиона. Это не каждый может перенести с достоинством.

Надиному Николаю достоинства не хватало. Иногда Надя все-таки выгоняла впавшего в запой мужа из дома. Он где-то кантовался месячишко, а потом снова возвращался под ее крыло, виноватый, осунувшийся и трезвый, как стекло. Около полугода после этого они жили душа в душу и даже собирались завести второго ребенка, но потом все начиналось сначала.

Надя в отчаянии пыталась закрутить роман с Володькой Бондаревым, но из этого ничего хорошего так и не получилось. Прикольщик и хохмач, Володька был нежным отцом и обожал своих детей: четырнадцатилетнего сына Стасика и пятилетнюю дочку Оленьку. На его столе среди всяческого хлама в виде ржавых железяк, обрывков проводов, отверток, раскуроченных дискет, пожелтевших бумаг и засохших недоеденных бутербродов сверкали первозданным глянцем только монитор компьютера и упрятанная в застекленную рамочку фотография бондаревской семьи.

Однажды я оказалась нечаянной свидетельницей разговора Нади с Володькой.

– Если бы ты меня любила, то, может, что и получилось бы, – сказал Наде Бондарев. – Но ты ведь со скуки.

– Не со скуки, а от горя и тоски, – возразила ему Надя.

– В данном случае это почти одно и то же.

– Не одно… Я могла бы тебя полюбить. Ты же знаешь…

– А что с Иришкой прикажешь делать? Ты, может, полюбишь, может, нет, а она уже пятнадцать лет моя жена.

– Ведь не любишь ее!

– Ты-то откуда знаешь?

– Оттуда. Любил бы, так не… – Надя не договорила, потому что Володька с жаром перебил:

– Ну сорвался один раз – с кем не бывает! Ты женщина красивая, страстная. А Иришка – мать моих детей. Я и так себе простить не могу, что тебе поддался.

– Что ты говоришь, Володя! Можно подумать, что ты не хотел, а я тебя изнасиловала!

– Ну… прости… Не знаю, как сказать… Конечно, хотел… Но у наших отношений нет будущего! Не-е-ет! Я никогда не смогу бросить Иру, детей… А жить в обмане, когда и нашим, и вашим, – не могу. Прости!

– Да я все понимаю, Володя… Это ты меня прости… Жизнь такая, что иногда хочется вечером заснуть и больше никогда не просыпаться.

– Надь, а может, Николаю лечиться?

– Пробовали уже…

Надо отдать должное моим сослуживцам: они, попросив в тот день прощения друг у друга, нашли в себе силы больше не поддаваться искушению и остались в ровных товарищеских отношениях. Мы иногда отмечали праздники коллективом нашего маленького бюро вместе с семьями, и ни Володькина Ирина, ни Надин Николай даже не могли заподозрить, что какое-то время существование их семей было под угрозой.

Надя так никогда и не узнала, что я слышала их разговор с Бондаревым. Я жалела ее, и мне была понятна ее легкая зависть по отношению к нам с Валерой. Что касается меня, то я находилась в состоянии человека, выигравшего в любимой игре нашего времени «Пришлите три крышечки…» две стиральные машины, домашний кинотеатр и загородный особняк в Павловске, неподалеку от царского дворца, не говоря уже о красной кружке. Словом, если бы не история с Сонечкой, я была бы абсолютно счастлива. Поскольку многочисленные родственники Валеры продолжали, сменяя друг друга, нести вахту в его квартире, мы жили у меня. Его это немного смущало, а меня – нисколько. Но и его это переставало смущать, когда кончались ежедневно-ежевечерние заботы и наступало наше время.

Когда Сонечку выписали, я зашла к Альбинке в библиотеку, чтобы передать очередную порцию фруктов от Конькова. Вы не представляете, что за картину я там увидела! А увидела я вовсе не линялого Ромочку Дюбарева, а… Константина Ильича Конькова собственной персоной. И он, к вашему сведению, не книги брал на абонементе, а о чем-то мирно беседовал с Альбинкой у окна, практически за занавесочкой.

– Ну и как это называется? – спросила я, шмякнув пакет с цитрусовыми на стул возле них.

Коньков смутился, но не слишком. Я-то на его месте просто провалилась бы сквозь землю!

– Знакомься, Альбина, – зловещим тоном начала я, неучтиво ткнув в Константина Ильича пальцем. – Это папаша Даниила Конькова и… – кивнула я на пакет, – фруктоносец к тому же.

Я думала, что они оба заахают, заохают: «Как же так?» да «Что же это такое?» Ничуть не бывало! Альбинка качнула моими же руками выкрашенными баклажановыми кудрями и томно так прогундосила:

– Я знаю, Наташа.

– И до сих пор не выцарапала ему глазенки? – удивилась я.

А они оба как-то противненько улыбнулись.

– Отлично! – подытожила я. – Вы тут чирикаете у окна, а я почему-то таскаю фрукты. Я к вам, гражданин Коньков, не нанималась, сами бы могли приволочь. Я все-таки женщина!

Я еще долго могла бы продолжать в том же духе, если бы Константин Ильич не улыбнулся обезоруживающе и очень по-доброму.

– Понимаете, Наталья Львовна, я только сейчас во всем признался Альбине Александровне, – сказал он. – Конечно же, вам больше не придется ничего носить.

– И на том спасибо, – буркнула я, все еще не понимая, почему Альбинка хотя бы не плюнет ему в лицо.

Коньков слегка поклонился, как гусар на балу, и пошел продолжать отвечать за вверенное ему электричество. Я в полном недоумении уставилась на Альбинку.

– Ты сколько у нас не была? – усмехнувшись, спросила она.

– Я-то? Ну… дня… четыре…

– Ты не была у нас целых полторы недели, – сказала она.

– Да ну?! – не поверила я.

– Точно. Но я не в обиде. Я же вижу, как ты на пару с нестандартным мужчиной идешь домой, ничего и никого не замечая вокруг. Он, правда, несколько утратил свою нестандартность. Ты что, Наташа, по-настоящему влюбилась?