Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941 - 1943 - Гельмут Пабст

Мы проследовали до конца коридора, так сказать, к ногтю пальца, к которому, тянется другой палец в стремлении замкнуть кольцо. Между ними промежуток примерно в восемьдесят километров. Но противник не сможет им особенно воспользоваться, местность не благоприятствует тому. Она голая и однообразная. Насколько хватает взгляда – ничего, кроме степи с низкорослыми деревьями и смешанных лесов. Жалкие маленькие деревушки на холмах выглядят даже еще более унылыми в дождь, такими же черными, как и болота, на которых они стоят.

Даже на холме, если копнуть лопатой, в мокрой, черной болотистой почве сразу же появляется вода. Транспорт глубоко вязнет в болоте, и нам приходится впрягать в каждую повозку по четверо лошадей. Говорят, русским приходится носить свои боеприпасы за тридцать километров. У нас хоть есть железная дорога, вместо того чтобы тащить все на своем горбу.

Странная война, которая тут ведется, с опорными пунктами и вооруженными конвоями, с мелкими внезапными налетами и без выраженной линии фронта, с выброской десанта и с атаками самолетов с бреющего полета. В целом она довольно ущербна, при том что ни одна из сторон не устроила впечатляющего «действа». Кажется, что русские не могут, а мы не хотим.

Трясогузка примостилась в люльке пушки батареи тяжелых орудий, которую мы выгружаем.

В два часа я вернулся к пустому поезду, следующему на Смоленск и Минск, согласно командировочному предписанию. Я устроился в соломе, которая пахла лошадьми. Из Вязьмы я путешествовал в немецком вагоне с тамбуром. В Смоленск прибыл через двадцать четыре часа. В девять часов я нашел Хеннинга. Это было непросто. Сначала я прошел через задний двор мастерской; затем через сад. В конце его я увидел кого-то, стоящего прикрыв глаза рукой. Это была грандиозная встреча.

11 июля в одиннадцать часов я отправился в Минск. Добрался до летного поля на «мерседесе» киностудии. Я не мог подъехать к самолету, но меня подбросил аэродромный автомобиль. Позднее я пересел на грузовик и к шести часам вечера был доставлен в лагерь организации Тодта между Оршей и Борисовом. Чистая комната, колодец с чистой ледяной водой, а еще через двадцать минут я как раз попал на спектакль русской труппы, которая называла себя «До свидания».

Конец нашего первого года. Он не особенно для нас примечателен. Мы упоминаем о нем как бы вскользь, с полуулыбкой. Нет причин для веселья, нет причин и для печали. День как любой другой. Он не стоит того, чтобы о нем говорить.

Мы – часть этой войны. Это естественный феномен. Он родился и вырос, а когда иссякнет, то умрет. Вначале это мы пронесли его с собой; теперь же нас самых несет война. Мы положили ей начало, но в конце концов она вошла в нас и сделала нас своими марионетками. Она сожгла многое в нас, и она будет продолжать изымать это из нас до тех пор, пока не заставит переродиться. Бороться с этим бесполезно; нельзя оглядываться назад, это лишь опечалит и оставит горечь в сердце. Остается одно – предоставить душу этой силе и примирить ее с ней. Она еще сильней. Но это пройдет, как дождь.

30 июня 1942 года. Восемь дней я кочую по стране от безнадежных участков до более благополучных и от благополучных до тех, где и в самом деле все хорошо – настолько, насколько такие места могут существовать в военное время. Вряд ли найдется транспорт на грунтовой или железной дороге, которым бы я не воспользовался.

Вначале это было так, будто жизнь замерла. Товарные поезда ползли через сельскую местность, а потом военному эшелону потребовалось семь часов, чтобы преодолеть шестьдесят километров. Пейзаж за окном всегда был одним и тем же.

Как же я устал от этих грязных дорог! Уже больше невыносимо их видеть – дождь, грязь по щиколотку, деревни, похожие одна на другую. Не хочется даже знать их названия. А потом эти маленькие ужасные города, где единственная мощеная дорога ведет к станции и никуда больше. Если даже хотелось бы с этим что-то сделать, это имело бы смысл лишь в мирное время.

Лучше стало по пути на Смоленск. Я постелил соломы на полу открытого товарного вагона. Светило солнце, и я комфортно спал на своей подстилке. Это было в тот вечер, когда я нашел Хеннинга. Я посмотрел чудесные иконы в свое последнее посещение в церкви. Кроме этого, особо не на что было смотреть в превращенном в руины городе, в котором когда-то находился один из крупнейших университетов, а также тридцать четыре средних школы и техникума. В церкви теперь, после перерыва в пять лет, опять идут службы.

Помимо этого, что еще можно сказать о Смоленске? Некоторые эпизоды остаются в сознании, если обращаешь на них более пристальное внимание: эмигранты, беженцы, женщины и дети с узлами за спиной. Их были сотни, двигавшихся нестройными колоннами, а над их головами громкоговоритель вдруг прорывался торжественной оглушительной музыкой. Тут выплывало лицо с правильными чертами, там чисто выбритые головы выглядывали из белоснежных рубашек, опоясанных узкими ремнями и заправленных в рейтузы. Иногда по дороге проходила, не оглядываясь ни вправо, ни влево, скромно одетая красивая девушка. Такие картины – исключения, но они заставляют думать.

Когда я ехал на машине к аэродрому, нам повстречалась колонна пленных, вчерашние солдаты в состоянии апатии, с затравленным взглядом побежденных. По другой стороне улицы стояли и плакали женщины. Не так часто видишь слезы: как правило, они не являются частью русского характера. Хеннинг рассказал мне историю, иллюстрирующую этот факт.

У них была женщина, которая делала уборку, а ее брат помогал ей. Брат совершил кражу и был уличен. После ускоренного судопроизводства он был расстреляй. Женщине об этом не говорили, но она это знала. Когда однажды кто-то спросил ее о Василе, она сказала: «Василь украл». Она посчитала суровое наказание совершенно естественным и пожала плечами. Позднее ей сказали: «Ты будь осторожна, не кради», она спокойно ответила: «Ничего – война» (это война, так много людей умирает).

Я бродил по улицам, заглядываясь на девушек, на жизнь площадей и на многочисленные церкви. Иногда присаживался на лавочку в парке, где играли дети. Однажды я сел в дрожки, чтобы лучше осмотреть город. Было что-то нереальное в том, чтобы быть гостем, чужаком в уже чужом городе. Была столовая, где русский официант спросил на немецком: «Пиво, господин?» Каждый раз он ставил передо мной новую рюмку водки. Потом была часовня над проходом под аркой с черной Мадонной. По большим праздникам ее наряжают в жесткие блестящие золотые одежды, зажигают вокруг свечи, чтобы приветствовать снующие толпы внизу.

После утомительного путешествия я доехал до Минска в поезде с боеприпасами в половине третьего утра. В половине четвертого я перемахнул через забор и встретил своего старого товарища Юлиуса из роты «головорезов». За завтраком он съедал полфунта масла, три четверти фунта кровяной колбасы и яичницу из семи яиц – я со всем этим вряд ли бы справился.

Во второй половине дня я отправился в Борисов, где десять часов сна помогли мне восстановить силы после утомительного путешествия и холода в голове. Я расположился в маленьком черном доме, где уже как-то останавливался раньше. Это было во время наступления. Я тогда остановился, чтобы умыться с дороги, и дом мне очень понравился.