Вместе и врозь - Анатолий Маркович Маркуша

рукаве, их фуражки с авиационными эмблемами, их кожаные, сверкающие на ногах краги производили, конечно, сильное впечатление, но помыслить сравниться с этими небожителями и героями, такое не приходило в голову даже во сне.

И только много лет спустя, когда я уже два года проработал на заводе, сдал на разряд и почувствовал себя почти независимым человеком, мне пришла идея постучаться в небесные ворота.

Случилось это так. Наш ремонтный цех не выполнил очередной план по сдаче металлолома, и кто-то из шустреньких предложил: махнем в выходной день на Ходынку. Там железного барахла — тысяча тонн!

Мы и махнули. И, сами того не заметив, очень скоро, бросив собирать старое железо, вылезли на край летного поля.

Помню, я задрал голову и увидел: по нежно-голубому, казалось, скользкому небу бесшумно передвигается странный летательный аппарат — легкий, как стрекоза, почти прозрачный.

Я не сразу сообразил, что аппарат этот — планер.

Планер спустился совсем низко, было отчетливо видно, как шевелятся кончики его тонких крыльев (тогда я не знал, что эти подвижные пластины называются элеронами), как отклоняется часть хвоста (это был руль поворота). Вот стрекоза коснулась земли и медленно, будто устало, опустила крыло на траву.

И почти сразу общий план сменился сначала средним, а потом крупным и наконец очень крупным планом; я увидел лицо пилота.

Высокий загорелый лоб, носик пуговкой, ни единой морщинки. Пригляделся: рот пухлый, почти детский, щеки — яблоками. "Пацан!" — совершенно огорошенный подумал я и тут же по мимолетному характерному движению (пилот поправил сползшую лямку лифчика под комбинезоном) сообразил: девчонка! И мысленно сказал себе: "Подумаешь! Если эта тютя может, то я тем более смогу!"

Так началась растянувшаяся уже на тридцать три года моя дорога в авиацию.

В аэроклуб я поступал секретно. Боялся, что через неделю меня оттуда вышибут, и поэтому ничего никому не сказал. Моя причастность к летному делу обнаружилась совершенно случайно: мать нашла припрятанные в тумбочке шлем, очки и кожаные перчатки с раструбами.

— Что это? — спросила мама.

Врать я был не приучен и объяснил.

— Ну что же, — тихо сказала мама, — раз уж взялся ты за такое дело, дай тебе бог удачи.

Почему-то при этих словах я чуть не разревелся!

Отец реагировал иначе:

— Поздравляю! Мухи тоже летают. И откуда это у тебя? Легкой славы захотел? Больших денег или орденов? А работать как нормальный человек не желаешь?.. Говорил тебе, дураку: учись, пока я жив, так нет…

И все-таки в этот день он подарил мне часы. Наручные часы, переделанные из карманных и стучавшие так громко, будто отец упрятал в блестящий корпус пару бешеных кузнецов…

Да-а, работать отец умел. Этого не отнимешь. Шумные его часы пролетали одиннадцать лет. Триста шестьдесят три боевых вылета выдержали, семь раз прыгали с парашютом, дважды — вынужденно, и погибли в руках моего любознательного сына, который в ту пору не был еще электронщиком, но уже проявлял повышенный интерес к природе вещей, особенно игрушек и закрытых механизмов…

7

В тот вечер я вернулся с полетов довольно поздно. Как всегда, как уже много лет подряд, меня встретила жена. И я сразу почувствовал: Клава чем-то встревожена. Давным-давно еще я заметил: если Клаве не по себе, она как-то сжимается, будто делается меньше ростом и плотнее, и начинает говорить с неприятным замедлением…

— Слушай, — сказала Клава, — ты должен поговорить с Тиной. У тебя это лучше получается, тебе она не хамит…

— А что произошло? — спросил я, стараясь не выдать раздражения.

— Произошло или еще не произошло, но произойдет, я не знаю… Только ее новый приятель не внушает мне никакого доверия… По-моему, Тина позволяет себе и ему лишнее…

— Позволяет? Лишнее?.. Интересное кино…

— Но Тина твоя дочь, и мне кажется, что весьма сомнительного качества ирония тут совершенно неуместна…

— Верно. Я тоже всегда думал, что Тина моя дочь. И, если не ошибаюсь, моей дочери пошел с апреля двадцатый год?

— Ты полагаешь, двадцать лет очень много?

— Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы позволять или не позволять себе лишнее без санкции родителей.

— Почему ты разговариваешь со мной таким странно пренебрежительным тоном? Разве в моей тревоге есть что-нибудь противоестественное, ненормальное, худое?

— Разреши уточнить, а во сколько лет ты сама начала позволять, пользуясь твоей терминологией, лишнее?..

— Тебе не стыдно?..

— По моим расчетам и если мне не изменяет память, это случилось несколько раньше… — И тут я осекся. У Клавы сделалось такое страдальческое, такое отчужденное и неприятное лицо, что я счел за благо переменить пластинку:

— Хорошо, я поговорю с Тиной, только, пожалуйста, не расстраивайся раньше времени.

Теперь я, пожалуй, и не отважусь сказать: красивое лицо у моей жены, или всего лишь очень выразительное, или, там, запоминающееся. Сколько лет прошло — пригляделся. Но к чему невозможно привыкнуть — это к мгновенной смене оттенков ее настроения. Скрыть Клава ничего не может. Любое ее переживание будто высвечивается в глазах, на губах, на кончике носа даже: задумалась — видно, обиделась — тоже видно, сейчас заплачет или готова рассмеяться — лицо ее выдает…

Поговорю. Сказать просто, а как и, собственно, о чем говорить?

Не могу же я позвать взрослую девку и так, за здорово живешь, потребовать у нее отчета?

Странно, никто и никогда не занимался моим, как теперь принято называть, сексуальным образованием. И ничего. Все обошлось без особых затруднений.

Почему же я должен просвещать великовозрастную дочку?

Впрочем, мне повезло, и вести душеспасительного разговора не пришлось. В двенадцатом часу ночи, поставив машину в гараж, я возвращался к дому. Шел медленно, напрямик через заросший сиренями дворик. И увидел: стоит длинный, широкий в плечах парень, а рядом — Тинка. И не просто рядом, а повиснув у него на шее.

"Так, — сказал я себе, — все ясно", — хотя ничего решительно не было ясно.

Приблизившись к ребятам, я шлепнул Тинку. Дескать: "Эй, не на собственном же дворе и на отцовской дороге любовь крутить!"

Тинка как ужаленная отскочила от парня. А он мгновенно схватил меня за грудки. Хорошо схватил — крепко и очень, очень решительно! Молодец мужик!

— Папа, — пискнула Тинка, — это ты?

Парень разжал руки.

— Добрый вечер, — сказал я и представился, протянув малому руку.

— Павел, — ответил он и отвел глаза в сторону.

— Не обижайтесь, Павел, но пока что она еще отчасти и моя собственность, — сказал я и еще раз шлепнул Тинку.

Он улыбнулся и спросил:

— Может, уступите?

— Ого! Однако вы решительный человек, Павел, весьма решительный…

— Он мастер спорта… — снова пискнула Тина.

— А ты, обезьяна, молчи, — сказал