Казначей общака - Евгений Сухов

– Были здесь двое, – тихо проговорил чернец лет пятидесяти, худенький, маленький отец Авраам, – похоже, беглые, трех братьев убили – отца Остапа и отца Лукьяна… Послушника Гурия жалко, он его из карабина пристрелил, когда тот ракеты со звонницы выпустил. А игумена… – чернец не договорил, махнул рукой и отвернулся.

Внутри Герасима все скукожилось, как от сильного холода.

– Что с Гурьяном?

– Жив игумен, – повернулся Авраам, – едва дышит. Они его в упор… из пистолета. Брат Александр до послушания врачом служил, сделал все, что мог, но говорит, в больницу нужно, иначе не выживет. Мы хотели его везти, но он ни в какую без тебя не хочет. Сначала, говорит, Герасима дождусь, – уже вдогонку закричал Авраам быстро удаляющемуся Герасиму. – Ты бы его не сильно тревожил, брат, уж слишком слаб…

Герасим уже не слышал, торопливым, не характерным для монаха шагом вошел в махонький флигелек, пристроенный к ризнице. На первом этаже, в самом конце коридора, находилась келья игумена Гурьяна.

Дверь Герасим распахнул шумно, как ворвавшийся сквозняк. В углу кельи на обыкновенной деревянной кровати лежал бледный игумен. Рядом, скорбя, сидело двое монахов. Старик повел рукой, приглашая сесть, и, едва Герасим опустился, немощно упала ослабевшая ладонь.

– Думал, не дождусь, – охнул Гурьян.

– Как же это так, – усиленно пряча отчаяние, протянул Герасим.

Глядя на беспомощного игумена, он понимал, что ни к кому не был так сильно привязан, как к этому старику. Гурьян никогда не выказывал Герасиму особого расположения, но, странное дело, он чувствовал, что игумен относится к своему непутевому воспитаннику по-отечески тепло.

– Тебя искали, сын мой… двое их было.

– Кто такие? – ахнул Герасим.

– Судя по всему, беглые. Зон здесь немало понастроено. Боюсь, что вернутся, тебе бы, сын мой, идти отсюда надобно… И не спорь со мной! – чуть повысил голос монах. – Секреты я твои знаю… Я ведь лет пятьдесят тому назад в твоей келье проживал, и тайничок мне знаком. Когда-то я в нем иконку прятал, древняя она… говорят, сам Владимир ее расписывал. Цены необыкновенной… А потом темные времена сгинули, я ее на иконостас установил, но кто мог знать, что кощун отыщется, иконку своими нечистыми руками испоганит.

Невольно, но старый игумен назвал слово, от которого шарахались самые прожженные зэки, для которых вроде и нет ничего святого. Кощун. О таких людях говорили вполголоса, не из суеверия, а из боязни, что могут навлечь божий гнев. По-своему каждый заключенный набожен: купола, наколотые на пальцах и груди, некие символы того, что бог не отступится в трудный час. И эта странная смесь веры и попирания божьих заповедей как-то уживается в каждом уголовнике. Иное дело кощун. Существо малопонятное, уничтожающее своими действиями традиции, что чтились не одним поколением уголовников, – церковь. В первую очередь. А вместе с ней и крест – символ воровского братства. Только кощун способен обокрасть церковь, позарившись на икону. Каждому зэку было известно, что подобный поступок не остается без наказания и всякого, кто посмел поднять руку на святыню, ожидает неминуемая кара. Одни из них загибались раньше положенного срока в расцвете сил от неизвестных болезней, другие становились жертвами разборок, а третьи умирали непонятной смертью. Герасим помнил случай, когда один кощун был убит ударом молнии, в собственной квартире, через распахнутое настежь окно. И это при том, что стояла абсолютно ясная погода, а кощун в этот день весело отмечал день рождения в кругу приятелей. Для многих так и осталось непонятным, откуда взялась молния и почему она выбрала именно хозяина застолья среди большого многолюдья? Для всех, кроме искушенных. Виновник торжества был кощун. А бог всегда шельму метит.

– Я понял, игумен. Как их звали?

Старик чуть покачал головой.

– Тот, что повыше, Костыль, так отзывался. Павел Фомичев. Второго не знаю, с золотым зубом. Уходить тебе надо… Они придут… И еще вот что, Герасим, искали они тебя, а забрали иконку. Вот так-то! Иконку вернуть нужно. Не будет иконки, не будет монастыря, а вместе с ним и мы уйдем, – объявил старый игумен. – Заговоренная она.

– Я все понял, святой отец, – приложился сухими губами к жесткой руке старца Герасим. И, приподняв голову, почти потребовал: – Благослови.

Слабая рука ненадолго повисла в воздухе, описывая крест, и медленно опустилась на покрывало.

– Ступай себе, сын мой.

Герасим вернулся в келью. Извлек из тайника ствол. Привычно передернул затвор, нажал на курок. Раздался щелчок. Порядок. Герасим закрепил кобуру под мышкой – так сподручнее, да и за складками рясы не рассмотреть. Странное это, наверное, зрелище – монах в боевой амуниции.

Задерживаться дальше было ни к чему. Герасим взял полотенце, завернул в него краюху хлеба, бережно уложил запасную обойму от «макарова» и, крепко связав все, зацепил узелок обыкновенной палкой. Пора.

Братия уже прослышала о его уходе, терпеливо ожидала во дворе. «Все вышли, даже самые немощные», – с теплотой подумалось Герасиму. Остановился посреди двора, поклонился угрюмым лицам и шагнул за порог.

«Вернусь ли?» – подумалось ненароком.

– Да, я вас слушаю, – раздался спокойный и уверенный голос. Такой может принадлежать только благополучной даме, для которой самое большое недоразумение в жизни – это очередь в педикюрный кабинет.

Но Святой знал совершенно точно, что это не так. Он узнал голос Оксаны мгновенно, несмотря на то что не слышал его долгих восемь лет.

– Это я, – сказал он и не без колебаний добавил: – Святой.

Воцарилась пауза. Неприятная, затяжная, как будто прервалась связь. Герасим хотел поторопить Оксану, но она вдруг заговорила:

– Ты где? – Прозвучало жестковато, и Герасиму это не понравилось.

– Рядом с твоим домом.

– Значит, не забыл, – в этот раз голос был немного теплее.

– Есть вещи, которые не позабыть, даже если очень стараешься. К тебе можно… или у тебя какие-то другие планы? – Странно, но он разговаривал с ней так, как будто они расстались только вчера.

– Ты хочешь спросить, одна ли я? Ты не утратил такта. У меня есть друг. Но сегодня я решила провести вечер в одиночестве. Можешь считать, что твой звонок очень кстати.

– Так я зайду?

– Хорошо, я тебя жду.

Оксана жила на Большой Татарской. Дом был старый, массивный.

Герасим ожидал, что его встретит поблекшая женщина, уставшая от безалаберной жизни, с пожухлым лицом, единственным очарованием которого будут темно-карие печальные глаза. Но он увидел прежнюю Оксану, быть может, чуточку повзрослевшую.

Ей было двадцать лет, когда они расстались, и как ему тогда казалось, навсегда. Сейчас Оксане чуть меньше тридцати, тот возраст, когда женская красота вступает в ощутимую силу.