Без остановки. Автобиография - Пол Боулз

таким хаотично-старым, или я становился старше, но я понял, что впервые в жизни мне нравится ходить в школу. Кроме этого, я открыл для себя что-то новое, а именно то, что я могу «завалить» предмет. Раньше такая возможность даже не приходила мне в голову, но вот, оказалось, что я не могу получить даже тройку по геометрии. Условия работы в классе по геометрии были не самыми лучшими: ученики сидели на подоконниках и на полу. Однажды я купил номер журнала New Masses[25] и пустил его среди учеников, пока учитель объяснял теорему. После урока ко мне подошёл парень по фамилии Голдберг и негодующе спросил: «Как вышло, что ты читаешь New Masses?» «А в чём дело?» — спросил я. «Это журнал не для тебя», — ответил он и ушёл. Эти слова произвели на меня большое впечатление, в течение нескольких месяцев я часто вспоминал этот случай. С чего это Голдберг взял, что я недостоин читать New Masses?

Меня назначили редактором юмористического раздела школьного журнала. Скромный пост, после которого я надеялся стать редактором поэтического раздела, а дальше мои амбиции не простирались. Большую часть свободного времени в тот год я провёл в книжных магазинах в поисках уценённых изданий, главным образом списанных библиотечных книг. Я купил все книги Артура Мейчена. Однажды весенним вечером я купил свою первую книгу Андре Жида — «Подземелья Ватикана», выпущенную издательством Knopf (последующие издания романа непонятно почему выходили под названием «Приключения Лафкадио»). Как и многих моих сверстников (мне было пятнадцать) в разных странах, меня покорил acte gratuit Лафкадио[26]. По сей момент из всех произведений Жида мне больше всего нравятся «Подземелья Ватикана».

Мисс Джейн Хогленд часто говорила о «богемном образе жизни», который, по её словам, существовал в Гринвич-Виллидж. Она знала несколько живших там художников и поэтов и иногда брала меня с собой в «студию». Мне было противно, что «творцы», занимавшиеся живописью и литературой, старались выглядеть не так, как обычные граждане. По моему собственному мнению, творец — враг обыкновенных людей, и в целях самосохранения должен быть невидимым и сливаться с толпой. Где-то в глубине души я был убеждён в том, что искусство и преступность как-то необъяснимо связаны: чем более великим является произведение искусства, тем больше за него наказание. Из всех этих посещений я помню только одно — поход к Ричарду Бакминстеру Фуллеру, чтобы посмотреть на его «дом Димаксион». У него была огромная модель этого дома, которая мне очень понравилась. Она была в форме многоугольника, изготовленного из, как он говорил, казеина. Она ни одной точкой не прикасалась к земле и, если я правильно помню, её можно было вращать на оси и повернуть в любую сторону. В общем, Фуллер и его фантастический дом произвели на меня большое впечатление (для 1926 г. это был действительно смелый проект).

«Мне кажется, тебя привлекает то, что ни к чему», — сказал папа.

«Судя по описаниям Фуллера, это не так…», — начал было я.

«Я уж точно в таком доме не хочу жить! — воскликнула мать. — Дом из стекла на шесте. Все будут меня видеть! В личную жизнь лезть нельзя. Я скорее в пещере жить буду».

«Но он объяснил, как можно изменять прозрачность стен. Они могут быть полностью прозрачными и непрозрачными».

«Я не хочу, чтобы у нас стены были прозрачными».

«Как там этого гения звали?», — с издёвкой переспросил папа. Он был уверен, что фамилия окажется не англосаксонской.

«Фуллер, — задумчиво ответила мать. — Спросишь, откуда он?»

«А зачем?» — презрительно заметил папа.

В то время я чувствовал, что постоянно близок к нервному срыву. У меня часто было сильное сердцебиение, а в ушах раздавался шипящий звук. Мне стало сложно засыпать. Большую часть ночи я лежал без сна, слушая, как часы отбивают каждые тридцать минут и каждый час. Чтобы чем-либо заинтересоваться, мне надо было возбудиться, а когда я возбуждался, то в основании шеи появлялось ощущение вибрации. Возникало ощущение, что я весь дрожу, но, скорее всего, мне только казалось, раз из посторонних никто никогда мне такого не сообщал. Правда папа часто говорил мне: «Спокойно, юноша, спокойно».

Кроме занятий музыкой я ходил на субботние концерты филармонического оркестра в Карнеги-Холл. Концерты проходили с лекциями и показом слайдов, но больше всего мне нравилось, как звучит оркестр. Мне тогда казалось, что обыденность зала — нечто несовместимое с чудесными звуками, которые его наполняют. В программе исполняли произведения XIX-го века, а потом сыграли «Жар-птицу»[27]. Я не ожидал, что оркестр в силах произвести такие звуки. Воодушевлённый, по пути домой зашёл в музыкальный магазин, чтобы посмотреть, есть ли это произведение на виниле. К счастью, компания Victor незадолго до этого выпустила эти пластинки. Я купил их все и слушал постоянно, но негромко в своей комнате на своей переносной «вертушке».

Новое здание школы построили к сентябрю 1926 г. По сравнению со старым, которое мы прозвали «запахло гарью — нам каюк», новое строение казалось превосходным. Я начал шестую четверть, то есть второй семестр третьего года обучения. Стал больше общаться с людьми, а переживания не так сильно врезались в подсознание, то есть память о прошлом теряла жгучую остроту. Не то чтобы мне было сложно вспомнить, что со мной происходило, просто я был очень занят текущей жизнью. Отношения с другими людьми остаются на самой поверхности, их присутствие отвлекает нас от осознания сложностей, связанных с созданием формы нашей собственной жизни.

Тогда же начал выходить журнал New Yorker. Каждую неделю по пути к ортодонту я покупал свежий номер. В начале на центральных разворотах печатали карикатуры и комиксы Глуяса Уильямса, Ралфа Бартона, Реи Ирвин и Питера Арно, но потом быстро перестали это делать, и журнал стал более изящным и эстетским, то есть таким, как сейчас. Весной 1927 г. в рубрике «Письмо из Парижа» написали о том, что в этом городе появился новый международный журнал Transition. Я нашёл это издание в одном из небольших книжных на Шестой авеню. Ни один другой журнал не произвёл такого впечатления, как этот. Журнал жёстко критиковал сюрреализм, о существовании которого я даже и не подозревал. Мне понравился сжатый формат текста, приглушённые цвета на обложках из мягкой бумаги, а также то, что каждую страницу надо было разрезать специальным ножом. Когда раз в месяц я приобретал журнал, было чувство, что я в Париже, потому что впечатление от города, которое у меня складывалось после прочтения журнала, полностью совпадало с моим собственным представлением, каким Париж должен