Мандариновый год - Галина Щербакова

– Сейчас уже в это не вмешиваются, – сказал учитель физкультуры. Он сам недавно тихонечко разошелся и так же тихонечко собирался жениться второй раз, но на случай возможных осложнений он уже знал, чем отбиваться, – тезисом, что в эти вопросы нельзя вмешиваться. Но давать добрые советы десятку взволнованных женщин – не просто пустое дело, а и небезопасное. На него, единственного мужчину, вылилось то, что должно было вылиться на Алексея Николаевича, будь он здесь… Физкультурник слушал и сочувствовал Алексею Николаевичу, и благословлял судьбу, что свои дела сумел решить мирно и без шума.

* * *

Ленка убежала с уроков. Вчера она с удовольствием помогала матери с полом и, конечно, ничего не выучила. Сегодня же увидела, что к матери на урок пошла инспекторша, поняла, что у Анны Антоновны будет трудный день и будет ей не до дочери, а учителям – опять же из-за инспекторши – не до Ленки, поэтому улизнула она из школы легко и спокойно. Сначала она просто шаталась, смотрела, кто в чем, отметила про себя, что входящие в моду шестимесячные завивки – уродство. Куда лучше были прямые, струящиеся волосы. Ей, конечно, легче прожить, она десятиклассница, им все равно ничего нельзя, а когда она окончит школу, то, может статься, будет другая мода – еще целая осень, а потом зима, весна… Что еще придумают?

Скорее бы конец этой проклятой школе, скорее бы! И куда-нибудь сбежать бы… Может, пока родители разводятся-сводятся, они оставят ее в покое и не будут приставать к ней с институтом? Ведь ей ничего не нравится! Ничего!

Если совершенно откровенно, то хотелось бы ей ехать и ехать в бесконечность на машине с хорошим парнем. И чтоб кругом все проносилось мимо, мимо… Так бы она ездила, пока не устала. Потом – может быть! – она родила бы от этого парня ребеночка и растила бы его до трех или даже пяти лет сама… Потом – может быть! – она пошла бы работать в библиотеку, причем техническую, чтоб приходили не эти несчастные книголюбы, чокнутые на фантастиках и детективах, а солидные люди по делу. И она им помогала бы в их деле. Она любит помогать, у нее такое амплуа. Она безынициативна, никогда не была лидером – так о ней писали в характеристике для «Артека», – но великолепный помощник (второе лицо) всех лидеров и инициативных. Вначале Ленка обиделась, а потом разобралась, что это Й справедливо и необидно, тем более что лидеров и инициативных пруд пруди… Только работать некому.

Ленка понимала, что идеальный, на ее взгляд, вариант жизни у нее все равно не получится. Все будет просто и противно. Ее будут пихать куда-нибудь в институт и запихнут-таки. А дальше начнет разматываться серая-серая лента будущего, как у мамы и папы, у тети и дяди, как у всех… Мелькнула тут недавно у нее надежда, что сможет появиться машина. Даже голова закружилась от такой возможности, но… Какая там она, предположим, не стерва, но настаивать на машине, когда, может, у родителей что-нибудь сладится, она не будет. Ее точка зрения – им надо расходиться и попробовать начать все сначала. У отца даже есть конкретная возможность, что касается матери… то если ее потесать по бокам, вполне ничего еще женщина. В том-то весь и ужас их брака, что никто из них не хочет стать лучше друг перед другом. Она приходит к подружкам – то же самое. А вот есть одна мама, у которой нет мужа, так она выглядит моложе дочери. Конечно, если умирать в сорок лет, как было раньше, это нормально. Опустился, дошел до ручки и в ямку. Но теперь ведь живут, слава Богу, долго. У родителей еще полноценной жизни – ну до климакса будем считать – лет десять. А на кого они похожи вместе? А мать боится разрыва, боится панически. Или это в ней играет самолюбие? Во всяком случае – пусть как хотят…

Ну, а если б купил ей отец машину? Разве можно было взять и поехать в неизвестном направлении, чтоб все мимо? Все равно ведь нет! И парня пока нет… Ничего нет. И все равно не печально это, а радостно, потому что все впереди… Надо только придумать, чего ей хочется, но рассчитывать надо на имеющийся под рукой материал. В полиграфический она не хочет! В педагогический она не хочет! На перекрестке она пропустила перед собой машину Федорова. Смеряли они друг друга взглядом от нечего делать и разошлись-разъехались.

«Нет! – подумала Ленка. – Иметь в Москве машину, чтобы подчиняться всем светофорам, всем этим правилам движения! Стоишь и ждешь, стоишь и ждешь…» Правда, она, пешеход, тоже стоит и ждет. И тут Ленка взяла и свернула на ту улицу, на которую машины не имели право заворачивать, а потом стала их дразнить, переходить улицу неожиданно и криво, и машины покорно тормозили всеми своими вонючими лошадиными силами.

* * *

«У девчонки волевое лицо», – подумал о Ленке Федоров. Отметил он это профессионально, и хотя давно снимал всех совершенно одинаково – прямо или в три четверти, без улыбки, равнодушно и строго, – он же знал, чего какое лицо стоит. Но мало ли что он знал! За то, что он знал, ничего не платили. А за украшение картоном, которым он занимался последние годы, платили хорошо. Слева и справа на улицах на него смотрели люди спокойные и строгие, а то, что никто не обращал на них никакого внимания, уже не его дело. Он не хочет мучиться с фотоаппаратом возле опавших кленов, он не хочет приносить снимки, которые печатаются кровью. Потом обязательно выяснится, что все хорошо, только вот кровь – лишняя. Ах, какая она лишняя всегда кровь! Как хорошо без нее, если подумать. Никаких анализов, никаких РОЭ. Целый институт можно закрыть, а из работников создать хорошую ударную бригаду по уборке листьев с клена. Нету крови и мусора меньше.

Думалось же иногда Федорову неизвестно о чем. Это Ленкино лицо – решительное и нахальное, а не равнодушное и строгое – подвигло его на отвлечение от дел мирских и личных. Именно сейчас можно было позволить себе отвлечение, потому что на сегодняшний день у Соньки все было более-менее. Врачам он сказал: «Мне чтоб она была жива, остальное не имеет значения». – «Что значит остальное? – строго спросил его доктор. – Это ваш ребенок – остальное?» – «Именно», – подтвердил Федоров. «Они все такие, пока ребенка нет, – вмешалась медицинская сестра. – А потом уже и жена не нужна». Федоров хотел сказать ей, что она дура, но не скажешь же так человеку, который делает Соньке уколы. Но он все равно посмотрел так, что она поняла, что дура, и обиделась, и решила, что хватит, не будет она опекать эту хлипенькую женщину, у которой есть манера выдергивать нитки из одеяла и наматывать на палец; она это заметила, а не сказала, но теперь обязательно скажет, что это все результат бесплатного лечения в нашей стране, а значит, можно не беречь одеяла.

Федоров же был горд, что сдержался. Как его воспитывает страх за Соньку, он все терпит и на все идет, было бы у нее только все хорошо. О выразительности своего взгляда, который медицинская сестра прочитала, Федоров просто не подозревал.

* * *

Завуч школы решительно набирала номер парткома издательства, а на нее горячо, побуждающе дышал коллектив. Анну Антоновну вместе с учительницей черчения отправили домой. Хотели с Ленкой, но эта негодяйка, оказывается, сбежала с уроков. Отправили из школы и инспекторшу. Так ей и сказали: «Не нервируйте нас сегодня. Хватит!» И теперь вот – звонили. Завуч не знала, что скажет, она полагала, что правильные, нужные слова найдутся сами, как только ответят на том конце провода.