Седьмой выстрел - Даниэль Виктор

— Доктор Уотсон! Доктор Уотсон! Записка для доктора Уотсона!

Я тотчас обернулся и в этот миг мельком увидал бородача, быстро прошмыгнувшего мимо кадок с пальмами в «Павлинью аллею». Конечно, я должен был насторожиться, но нечто очень знакомое в его фигуре усыпило мою бдительность. В другом случае я пожалел бы, что мой револьвер остался наверху в чемодане, но я слишком радовался своей проницательности. Высокий рост, проворство, внешность, изменённая с помощью накладной бороды. И это в отсутствие сыщика-консультанта. На этот раз не проведёте, мистер Шерлок Холмс.

— Доктор Джон Уотсон! — повторил рассыльный.

Уйдя в свои грёзы, я совсем позабыл о записке. Всё ещё вне себя от восторга, я схватил её с серебряного подноса в руках у рассыльного, дал ему на чай и прочёл:

Уотсон, жду вас наверху в нашем номере. Постарайтесь не привести на хвосте того негодяя с накладной бородой.

Внизу стояла подпись: Шерлок Холмс.

Мыслить — значит стремиться вперёд, мыслить — значит желать бессмертия, желать бесконечного движения всё дальше и дальше — к вечной жизни, вечному счастью, вечной любви. Вот о чём мечтает мысль. И трагедия в том, что это всего лишь мечты.

Дэвид Грэм Филлипс. Матерь света

Выйдя из лифта, я тут же услыхал знакомые (хотя и приглушённые) звуки скрипки, раздававшиеся в коридоре. Только теперь, вопреки тревожным мыслям о странном преследователе (или благодаря им), я сполна ощутил утешительную силу музыки, ведь спустя всего миг характерная манера игры убедила меня, что Шерлок Холмс действительно прибыл из Англии.

— Холмс! — в порыве энтузиазма воскликнул я, врываясь в гостиную.

Передо мной стоял мой друг в своём мышиного цвета халате, со скрипкой у подбородка. Он кивнул в ответ, но продолжал пиликать, покуда не изобразил нечто похожее на крещендо. Эффектно раскачиваясь и изгибаясь (это входило в его музыкальный репертуар наравне с Паганини), он наконец завершил выступление — яркой, но дисгармоничной (по крайней мере, для моего неподготовленного слуха) фигурой.

— Уотсон, друг мой, — промолвил он. — Умоляю, простите меня за то, что не поздоровался с вами раньше, но, при всём уважении к вам, я должен был сполна отдать дань Сарасате. С тех пор как он умер, его музыка приобрела ещё более мучительную резкость.

— Но, полагаю, не этот ваш надрыв, — отважился заметить я.

— Браво, Уотсон! — воскликнул Холмс, и глаза его сверкнули. — Кажется, у вас появился вкус к музыке. Инструмент скверный. Я одолжил его у бродячего музыканта на станции подземки «Бейкер-стрит». Не хотел везти свой за море. Страдивари и солёная вода несовместимы.

Мы засмеялись, но тут я вспомнил о записке и незнакомце, моём преследователе.

— Бородач, — напомнил я Холмсу. — Я принял его за вас.

— Да что вы, Уотсон! Теперь ваша очередь меня разочаровывать. Когда это я цеплял на себя такую нелепую бороду? У этого типа борода чёрная, а усы — каштановые с проседью.

— Что ж, Холмс, а как вы узнали, что он за мной наблюдает?

— Ну, это элементарно. Я приехал с полчаса назад и подслушал, как наш бородатый друг спрашивал у портье, в каком номере вы остановились.

— У нас колесо пробило, — припомнил я. — Это позволило ему значительно опередить меня.

— Нечто подобное я предвидел, — заметил Холмс. — Так или иначе, портье ответил, что вас нет, а бородач сказал, что подождёт в вестибюле, и укрылся в коридоре за углом. Оттуда он мог видеть входящих, но самого его не было видно. Или ему так казалось. Он спросил именно вас, и я предположил, что он за вами следит. Я ошибся?

— Н-нет, — пробормотал я, — но отчего вы не заговорили с ним и не дождались меня, чтобы предупредить?

— Действительно, Уотсон. Признаюсь, мелодраматическое послание возникло из моего пристрастия к театральным эффектам. Но какая опасность грозила вам в переполненном вестибюле самого известного американского отеля? Наш преследователь, несомненно, ещё объявится, и, судя по тому, что он не слишком умело прячется, полагаю, мы без труда отыщем его, когда потребуется.

С этими словами Холмс подошёл к буфету, на котором стояла бутылка вина.

— Хересу? — предложил он.

— Отпразднуем встречу, — согласился я и, взяв у него бокал, пригубил сладковатое вино.

— Не такой крепкий, как обычно, а, Уотсон? Амонтильядо. Считайте это подношением мистеру По[27]. Мы теперь в его краях, и что бы я ни думал о логических рассуждениях мсье Дюпена[28], его вкус в части хереса не вызывает у меня нареканий.

— Кстати о «его краях», — сказал я. — Что вы здесь делаете? Разве вы сейчас не должны быть в Англии?

— На самом деле, дружище, мне повезло. Давайте сядем, и я вам расскажу, что успел узнать.

Мы уселись на обитые бархатом стулья возле низкого круглого столика в центре комнаты. Обычно вдали от своих книг, любимых химикатов и творческого беспорядка Холмс чувствовал себя неуютно. Однако теперь мы словно очутились в своей старой гостиной. Сунув руку в карман халата, Холмс достал оттуда трубку из верескового корня, набил её грубым табаком, зажёг и глубоко затянулся. Мгновение спустя он выпустил большое облако голубого дыма, быстро наполнившего помещение знакомым едким ароматом. И впрямь, если бы мы закрыли глаза, то без труда могли бы мысленно перенестись в свои мягкие потёртые кресла на Бейкер-стрит.

— Начну с того, Уотсон, — произнёс Холмс, — что сестра Голдсборо и её супруг вернулись в Англию на следующий день после вашего отъезда. Они прибыли на неделю раньше. Кажется, чиновника, которого дипломат собирался посетить в Риме, там уже не было. Благодаря Майкрофту мы смогли поговорить в Лондоне в прошлую субботу вечером, так что мне не пришлось ехать в Ноттингем. Я попросил одного пасечника присмотреть за моими пчёлами и в воскресенье отплыл из Саутгемптона. И вот, спустя семь дней, я здесь, перед вами, в Нью-Йорке. Чудеса современного мира!

— Превосходно, Холмс! А разговор с этими американцами что-нибудь прояснил?

— Давайте вспомним, Уотсон, что мы узнали от братца Майкрофта о мистере Фицхью Койле Голдсборо. Помните, Голдсборо очень любил музыку и свою скрипку?

Я кивнул.

— Он четыре года занимался у Йозефа Каспера в Вашингтоне и три — у Якоба Грюна в Вене. Играл в Питсбургском и Джорджтаунском оркестрах.

— И какое отношение всё это имеет к убийству Филлипса?

— Уотсон, вы меня изумляете! Лучший способ понять мотив — это изучить личность предполагаемого убийцы. К примеру, Голдсборо два года учился в Гарварде. Разве не странно, что человека искусства, не меньше двух лет проведшего в стенах университета, довела до убийства беллетристика?