Созданы для любви - Алисса Наттинг

Отперев дверь, Хейзел повернула ручку.

Она как будто снова была оторвой из старшей школы и беспокоилась, не сидит ли ее отец на диване со скрещенными руками, ожидая ее возвращения. Диана тоже будет там, при полном параде, одетая в один из теперь уже винтажных нарядов ее матери, и ее пластиковое лицо неуловимо изменится, на лбу проступят недовольные морщины.

Или – того хуже – внутри ее встретит Байрон или кто-то, кого он заслал.

Это был бы конец. Наткнувшись на отца, она могла бы просто захлопнуть дверь, вынести фламинго на задний двор и спать там с ним в обнимку. Как давно она не обнимала никого во сне! Кожа Байрона всегда казалась ледяной, и когда он спал, его пульс бился на низкой, точно рассчитанной скорости, которая лучше подошла бы для зимней спячки. В начале их отношений, когда ей казалось, что Байрон уже начинает ей нравиться или вот-вот начнет, укладываясь ему на грудь, она каждый раз испытывала свои нервы. За каждым ударом его сердца следовала пауза, достаточно долгая, чтобы усомниться, последует ли за ней еще один удар.

Не так уж много времени прошло, прежде чем она стала надеяться, что не последует.

Хейзел приоткрыла входную дверь и к своему облегчению услышала храп, доносившийся из папиной спальни. В последний раз они оба спали под одной крышей после похорон матери, когда Хейзел так напилась, что ее тошнило от одной мысли о том, чтобы сесть в машину; она спала на диване, пока папа не разбудил ее храпом, а потом включила телевизор. Ее мозг от стресса стал податливым, и программа, которую тогда показывали, воспользовавшись ее уязвимостью, легко пробилась сквозь поверхностные слои сознания прямо в долгосрочную память – это была аэробика, предположительно для страдающих хронической бессонницей.

Глаза и улыбка ведущей лучились неприкрытым садизмом; своими рычащими призывами «Жги! Жги! Жги!» она напоминала гостью из Салема 1690-х годов – всего лишь сбросила шляпку и надела трико. Затем ее темная сила проявилась вполне: батарейки в пульте по необъяснимым причинам перестали работать, и Хейзел, к своему ужасу, тем сильнее попадала под гипнотическое влияние программы, чем дольше наблюдала за механическими взмахами рук и ног. На заднем плане вторая девушка выполняла упражнения в два раза медленнее, а третья – в половину скорости второй; все вместе они создавали впечатление оптической иллюзии, которую было почти приятно наблюдать.

Только вот в слишком треугольных бровях ведущей Хейзел не находила ничего приятного. Из-за них она чувствовала себя неуверенно. Их изогнутые вершины выглядели так, будто они могут пробить экран телевизора и создать вакуум в пространстве, который засосет Хейзел внутрь. Тогда ей придется выполнять упражнения на одной восьмой скорости ведущей до скончания веков. Храп ее отца служил ненавязчивым саундтреком всей этой кошмарной фантазии, и, услышав его теперь, Хейзел ощутила удары ноги ведущей, приходящиеся ровно по виску.

– Нам надо прилечь, – сказала Хейзел фламинго. – Тяжелый день.

Фламинго был полым и улавливал вибрации папиного храпа, так что казалось, что птица ожила и мурлычет. Чтобы пройти по коридору назад до крыльца, не врезавшись в мебель, требовалось обрести равновесие. Хейзел подумала о шестах-балансирах, которыми пользуются канатоходцы. От Гоголя ей достался такой фактоид: фунамбулизм – профессиональный термин для хождения по канату. Слово показалось ей странным – слишком заумным для страшного циркового номера. Одним из ранних достижений Байрона было создание толстого оптоволоконного кабеля, который мог передавать данные нескольких информационных сетей за считанные секунды; проект получил междусобойное название «Веселбулоптика». Его продали в рамках оборонного контракта за сумму в два раза выше, чем цена всей компании (что и на тот момент превышало цену любой другой технологической компании в мире) – дело в том, что если бы его свесили с вертолета или просунули в любое помещение через окно или трубу, он мог бы захватить каждый бит информации на всех компьютерах внутри здания без присутствия оператора. В теории, конечно. Все, что создавали подразделения Байрона в рамках военных контрактов, работало исключительно в теории. Нетеоретическое использование нарушило бы международное право.

Хейзел никак не могла вспомнить, как канатоходцы держали эти палки. Вверху на вытянутых руках? Или ближе к телу, чуть присев? Рулады храпа нависали над ней, как низкий потолок; казалось, нужно пригнутся, чтобы не удариться о звук головой. Присев на корточки, Хейзел взяла фламинго за тонкую ножку и прижала к груди, но это не особо помогло. Теперь все, что касалось хождения по канату, вызывало у нее подозрения. В конце концов она заложила его за шею и положила руки сверху, как будто временно распяла сама себя на розовом кресте, и, пошатываясь, направилась в свою комнату.

По пути она остановилась, чтобы немного вздремнуть на полу. Затем она решила, что проще будет ползти по-собачьи, на четвереньках, осторожно взяв фламинго за шею зубами; когда она подтащила его к дивану на веранде, ее накрыло волной материнского инстинкта: в лунном свете узкая кушетка казалась созданной специально для этой птички. Хейзел откинула вязаный плед, уложила фламинго и натянула ему одеяло до самого клюва. Его зеркальный глаз утыкался ровно в подушку. Она понимала, что ей тоже нужно поспать и что она так пьяна, что у нее легко получится заснуть; ее опьяненный мозг настаивал, что нет смысла стоять на страже, ожидая следующего шага Байрона. Она не могла его предотвратить, что бы ни сделала; и сейчас, если бы кто-то убил ее, ее мозг, скорее всего, решил бы, что она нашла хорошую смерть от ожога пищевода.

Она подползла к птице и заботливо обхватила ее талию рукой.

Хейзел ненавидела – и она осознавала эту ненависть даже во сне – что в ее снах всегда фигурировал Байрон.

Речь не шла о сладкой мести, он даже не был там главным героем. Он просто был, как самое высокое здание на горизонте ее мыслей, которое нельзя ни сдвинуть с места, ни проигнорировать. В этот раз она слышала, как он посреди сна зовет ее по имени и просит проснуться.

«На помощь!» – кричал Байрон.

Хейзел открыла глаза и тоже закричала, сначала на пластиковую розовую головку с клювом, такую крохотную на ее подушке, просто невероятно маленькую, затем на потолок – кошмар продолжился, только теперь наяву. С потолка на нее смотрела проекция лица Байрона.

Она закричала в третий раз, когда глаза на лице моргнули; они были живыми. Он прочистил горло.

– Хейзел, – объявило лицо, – это я.

Хотя изображение покрывало всю плоскость потолка веранды, пропорционально оно не было совершенным. Лоб Байрона растянулся, как верхушка воздушного шара, так что занимал две трети его лица. Остальные черты сжимались в удлиненную колонну, бока которой сходились к крошечной точке его подбородка.

Хейзел оглядела крыльцо, определяя свое местоположение; в висках у нее пульсировало. Надеясь, что он еще не заметил фламинго, она предприняла череду маневров, чтобы затолкать птицу под плед.

– Байрон. Либо убей меня сразу, либо свали с моего потолка, – огрызнулась она, глядя вверх. Как будто ее бывший был настоящим великаном, который отправился на ее поиски и сорвал крышу отцовского дома.