Тысяча и один призрак - Александр Дюма

Его красивые, с проседью волосы лежали еще ореолом вокруг головы, седая борода доходила до груди.

Тогда же и потянулась бесконечная процессия, как к мощам святого: женщины дотрагивались до рук доброго короля, многие целовали край его мантии, некоторые ставили детей на колени и тихо шептали:

– Ах, если бы он жил, народ бы не бедствовал!

Они могли бы прибавить: и не был бы так дик, ибо дикость народа – его несчастье.

Процессия эта продолжалась в субботу 12 октября, в воскресенье 13-го и в понедельник 14-го.

В понедельник, после обеда рабочих, то есть с трех часов пополудни, раскопки возобновились.

Первый труп, извлеченный на свет после Генриха IV, был труп его сына, Людовика XIII. Он хорошо сохранился, и, хотя черты лица расплылись, его можно было узнать по усам.

Затем следовал Людовик XIV. Его опознали по крупным чертам лица, типичного лица Бурбонов; только он был черен, как чернила.

Затем последовали трупы Марии Медичи, второй жены Генриха IV; Анны Австрийской, жены Людовика XIII; Марии-Терезии, жены Людовика XIV, и великого дофина.

Все эти тела разложились, а дофин от гниения превратился в жидкое месиво.

Во вторник, 15 октября, выкапывание трупов продолжалось.

Труп Генриха IV оставался все время у колонны, бесстрастно присутствуя при этом грандиозном святотатстве над его предшественниками и потомками.

В среду, 16 октября, как раз в тот момент, когда Мария-Антуанетта была обезглавлена на площади Революции, то есть в одиннадцать часов утра, из склепа Бурбонов вытаскивали очередной гроб – короля Людовика XV.

По обычаю, установившемуся во Франции с древности, он покоился при входе в склеп, ожидая там того, кто должен был присоединиться к нему. Его взяли, унесли и открыли на кладбище у могилы.

Сначала тело, вынутое из свинцового гроба, хорошо обернутое в холст и повязки, казалось целым и хорошо сохранившимся, но, когда его вынули, оно предстало сильно разложившимся и издавало такое зловоние, что все разбежались и пришлось сжечь несколько фунтов курительного порошка, чтобы очистить воздух.

Тотчас же бросили в яму все, что осталось от героя Парка Оленей, от любовника мадам де Шатору, мадам де Помпадур, мадам де Бари, и эти отвратительные останки, высыпанные на известковое дно, покрыли и сверху известью.

Я остался последним, чтобы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Вдруг услышал сильный шум в церкви; я быстро туда вошел и увидел рабочего, который усиленно отбивался от своих товарищей, в то время как женщины грозили ему кулаками.

Оказалось, несчастный, бросив свой печальный труд, отправился на еще более печальное зрелище – на казнь Марии-Антуанетты. Опьяненный собственными криками и криками других, видом проливавшейся крови, он вернулся в Сен-Дени и, подойдя к Генриху IV, опиравшемуся на колонну и окруженному любопытными, скажу, даже поклонниками, обратился к нему с такими словами:

«По какому праву ты остаешься здесь, когда королей обезглавливают на площади Революции?» – И в ту же минуту, схватив левой рукой труп за бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину мертвому королю.

С сухим треском, подобным треску брошенного мешка с костями, труп упал на землю.

Со всех сторон поднялся страшный крик. Можно было еще осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбить Генриха IV, друга народа, значило оскорбить сам народ.

Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, и я поспешил к нему на помощь.

Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, отказывая ему в этом покровительстве, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок.

«Дети мои, – сказал я рабочим, – бросьте этого несчастного. Тот, кого он оскорбил, занимает там, на Небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у Бога наказания для него».

Затем, отобрав у несчастного бороду, которую он все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и объявил ему, что он больше не принадлежит к той партии рабочих, которые работали у меня. Возгласы и угрозы товарищей преследовали его до самой улицы.

Опасаясь дальнейших оскорблений королевского трупа, я велел отнести его в общую могилу, но и там Генриху IV были оказаны знаки почтения. Его не бросили, как других королей, в кучу, а тихонько спустили и заботливо устроили в углу, а затем с благоговением покрыли слоем земли, а не известью.

День кончился, и рабочие ушли; остался один сторож. Это был славный малый, которого я поставил из опасения, чтобы ночью не проникли в церковь для новых изуверств или для новых краж; сторож этот спал днем и сторожил с семи вечера до семи часов утра.

Ночь он проводил на ногах, стоя или прохаживаясь, чтобы согреться, иногда присаживался к костру, разведенному у одной из самых близких к двери колонн.

В церкви на всем лежал отпечаток смерти, а следы разрушения придавали еще более мрачный колорит. Могилы были открыты, и плиты прислонены к стенам; разбитые статуи валялись на полу; там и сям стояли раскрытые гробы без мертвецов, которые думали встать из них лишь в день Страшного суда. Все это давало пищу для размышлений для сильного ума, слабый же ум наполняло ужасом.

К счастью, сторож вовсе не отличался умом. Он был простой человек и смотрел на все эти обломки так же, как смотрел бы на лес во время рубки или на скошенный луг, и только отсчитывал удары, прислушиваясь к монотонному бою башенных часов, сохранившихся в неприкосновенности в разрушенной церкви.

В тот момент, когда пробило полночь и когда воздух от последнего удара еще дрожал в глубине мрачной церкви, он услышал крики со стороны кладбища. То были крики о помощи.

Когда первый момент изумления прошел, сторож взял лом и пошел к двери, соединявшей церковь с кладбищем, но когда он открыл дверь и определил, что крики исходят из могилы королей, то не решился идти дальше, запер дверь и побежал в гостиницу, где я жил, будить меня.

Я не хотел сначала верить, что крики о помощи исходят из королевской могилы; но так как я жил против церкви, то сторож открыл окно, и среди тишины, нарушаемой лишь завыванием зимнего ветра, я действительно услышал протяжные жалобные стоны. Я поднялся и отправился со сторожем в церковь. Когда мы пришли туда и заперли за собою дверь, то услышали жалобные стоны более отчетливо.

Определить, откуда исходят эти жалобные стоны, оказалось нетрудно, потому что сторож плохо закрыл за собою дверь в сторону кладбища и она опять открылась. Итак, эти стоны шли действительно с кладбища.

Мы зажгли два факела и направились к двери, но, пока мы подходили к ней, сквозняк их задул. Я понял, что тут с нашими факелами будет трудно пройти, зато на кладбище нам уже не придется сражаться с ветром. Кроме факелов, я велел зажечь еще и фонарь. Факелы наши потухли, но фонарь горел. А когда мы, очутившись на кладбище, зажгли факелы, ветер пощадил и их.