Кочевники Времени. Стальной царь - Майкл Муркок

Если бы я знал только один мир, то был бы убежден в том, что история все время повторяется. Но я не сомневался в том, что природа человека образует корень истории и везде я буду открывать лишь поверхностное сходство, которое выражает эту природу. Человеческий идеализм, человеческое нетерпение и человеческое отчаяние – вот что снова и снова вызывает эти ужасные войны. Людские грехи и добродетели. Их умножение и соединение в отдельных личностях создают то, что мы называем «историей». И я не видел возможности каким-либо образом разорвать всеобщий бесконечный круг надежды и отчаяния. Все мы были жертвами нашей фантазии. Это я постиг еще в первое свое путешествие по «мультивселенной», как называла ее миссис Перссон. Как раз то самое, что делает нас человечными и что проявляет лучшие наши качества, заставляет в то же время совершать и худшее, превращает подчас в диких зверей. Это единственное убеждение, к которому я успел прийти. Я даже не вполне уверен в том, что верю в это. Но я все же примирился с человеческой природой (пусть даже не с человеческой глупостью), и это позволяло переносить мне собственные невзгоды.

Ольмейер вскоре оказался в своей стихии. Он каким-то образом устроил так, что ему поручили руководить лагерной столовой. Он вел хозяйство с размахом шеф-повара отеля «Риц».

Гревс примкнул к группе английских и австралийских торговых моряков, которых взяли во время штурма Шанхая. Они коротали дни, обсуждая соревнования по регби и вспоминая дом. Они щебетали, как мальчишки на школьной переменке. Вероятно, так им удавалось не слишком много думать о своем истинном положении, но я был в состоянии выносить их болтовню не более получаса. Слишком хорошо я знал, что с известным восторгом присоединился бы к ним, будь все это до моего первого посещения Теку Бенга. Но я изменился, и перемены были необратимы. Никогда больше мне не стать тем наивным молодым армейским офицером, который когда-то возглавил гималайскую экспедицию в поисках бандитов Шаран Канта. Я чувствовал себя чем-то средним между Рип ван Винклем и Летучим Голландцем с привкусом Вечного Жида. Мне казалось, будто я прожил уже столько же, сколько само человечество.

Вскоре после прибытия в лагерь я наткнулся на пеструю кучу гражданских воздухоплавателей, выбравшихся из разнообразнейшего дерьма всевозможных передряг. Одних сбили по ошибке, других спасли японские патрули после того, как они потерпели крушение. Они попросту заблудились во всеобщем хаосе и случайно попали в руки японцев. Я узнал, что все торговые суда летали в сопровождении конвоя и под защитой военных кораблей.

Спустя неделю меня отловил Гарри Бирчингтон. Это был тип с узким угловатым лицом, плоским лбом, плоскими скулами и красноватыми кругами под глазами, какие часто встречаются у неуравновешенных людей. Он прилип ко мне, когда я выходил из Ольмейерова сарая. Я представлял в его глазах, как он выразился, интеллектуала, как и он сам: «Человек, который получил воспитания немного больше, чем весь этот сброд». Поскольку среди военнопленных в одной только нашей части лагеря находились духовные лица, академики, журналисты, то я нашел его замечание не особенно деликатным. На нем была рубашка цвета хаки, галстук в полоску, серые фланелевые брюки и независимо от погодных условий неизменный твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях. Это был настоящий мастер вытягивать из вас нервы и наматывать их на палочку. Эдакий Нервогрыз. Чтобы быть точным: это был настоящий Общелагерный Нервогрыз. Подобное сокровище имеется в каждом армейском соединении, в каждой корабельной команде, вероятно, в каждой конторе или фабрике на свете. Бирчингтон, однако, должен признать, значительно превосходил средний уровень.

Он протащил меня по лагерной территории в угол проволочного заграждения. К одному из колышков, между которыми была натянута колючая проволока, прислонился угрюмый низкорослый славянин в грязной крестьянской одежде. Я прежде уже встречал его раз или два. Его звали Махно, и он был с Украины. По каким-то своим личным, идеалистическим причинам он отправился в Токио во имя дела интернационального братства. Я предполагал, что он анархист старой кропоткинской школы и, как большинство анархистов, предпочитает болтовню любому другому роду деятельности. Это был довольно симпатичный парень. После того, как ему не посчастливилось, он честно пытался обратить весь лагерь в свою веру. Бирчингтон представил нас друг другу.

– Вот этот парень не вполне хорошо изъясняется по-английски, – сказал он. – Я через пень-колоду могу связать пару слов по-русски, но он все же не вполне меня понимает. Мы говорили о деньгах.

– Так вы хотите что-нибудь купить? – спросил я.

– Нет, нет. Деньги. Международные финансы и все такое.

– Ага, – я обменялся взглядами с украинцем, который саркастически поднял брови.

– Я социалист, – продолжал Бирчингтон. – И был им всю жизнь. Вы могли бы спросить, что мы подразумеваем под понятием «социализм», и тем самым были бы правы, потому что различные люди придают социализму совершенно различные значения…

В том же духе он разглагольствовал и дальше, пустившись в бесконечные, почти дословные повторения самого себя. Некоторые люди, кажется, никогда не смогут понять, до какой же степени подпали под эту дрянную привычку. Постепенно я приходил к убеждению, что эти повторы оказывают на них эффект успокаивающей колыбельной песни. Напротив, у других, кто пытается (или вынужден) им внимать, они вызывают прямо противоположную реакцию.

Анархист Махно не давал себе даже труда слушать. Было очевидно, что он понимал почти все слова, но инстинктивно сторонился таких типов, как Бирчингтон.

– А этот человек, – Бирчингтон ткнул нечистым пальцем в сторону Махно, – тоже претендует называться социалистом. Я еще согласился бы с ним, если бы он признавал, что истинным названием для него было бы «анархо-социалист». То есть он верит в братство между людьми, в освобождение всемирного рабочего класса и так далее. В конце концов, он явился из так называемой «социалистической» страны. И он – против своего собственного правительства.

– Против русского правительства, – сказал Махно. – Я против всякого правительства. Включая так называемую Украинскую Раду, которая является только марионеткой центрального правительства в Петербурге.

– Вот именно, – сказал Бирчингтон. – Стало быть, он и сам социалист, и в то же время против социалистов. Я прав или нет?

– Дума Керенского «социалистическая» только по названию, – возразил Махно своим гортанным славянским голосом. – Только по названию.

– Я держусь точно такого же мнения. Там нет настоящих социалистов. Там только тори под другим наименованием, верно?

– Политики, – лаконично констатировал Махно.

– И в этом вы заблуждаетесь, камрад. То, что они не являются настоящими социалистами, не означает, что настоящий социалист не является хорошим политиком.

Я хотел уже удрать от этих дебатов, но Бирчингтон крепко удержал меня за руку.

– Останьтесь еще на минутку, старина. Я хотел бы, чтобы вы вынесли свой приговор. Итак, что вы понимаете под этим словом – «политика»? Вы видите, я по профессии инженер и, насколько я понимаю, – довольно неплохой инженер. Для меня политика означает то же самое, что правильный запуск техники. Если у вас есть машина, которая будет хорошо работать без крупных ремонтов, то это очень хорошая машина. И точно такой же должна быть политика. А если машина состоит из простых деталей, в которых всякий дилетант может легко разобраться, тогда это то, что называется вашей демократической системой. Я прав?