Любовница смерти - Борис Акунин

— Здравствуйте, таинственная незнакомка. Как говорится,гора с горой не сходится. — Погладил по головенке дремлющего на девичьейшее Люцифера. — Привет, малыш. Позвольте представиться, мадемуазельКоломбина. Мы с господином Благо… то есть с господином Просперо условились, чтоздесь я б-буду зваться Гэндзи.

— Гэндзи? Какое странное имя!

Она все не могла уразуметь, что означает это загадочноепоявление. Что заике было нужно в квартире самоубийцы? И что ему нужно здесь?

— Был в стародавние времена такой японский принц.Искатель острых ощущений, вроде меня.

Необычное имя ей, пожалуй, понравилось — Гэндзи. Жапонизм —это так изысканно. Стало быть, не «сиятельство» и даже не «светлость», поднимайвыше — «высочество». Коломбина саркастически хмыкнула, однако следовало признать:франт и в самом деле был удивительно похож на принца, ну если не японского, тоевропейского, как у Стивенсона.

— Ваш спутник был японец? — вдруг осенилоее. — Тот, которого я видела на Басманной. Вот почему он всё говорил просамураев и взрезывание живота?

— Да, это мой камердинер и ближайший д-друг. Кстати,напрасно вы тогда обозвали нас клоунами. — Гэндзи укоризненно покачалголовой. — Маса к институту самоубийства относится с огромным почтением.Как, впрочем, и я. Иначе я бы здесь не оказался, верно?

Искренность последнего утверждения представляласьсомнительной — больно уж легкомысленным тоном оно было сделано.

— Непохоже, чтобы вы так уж рвались покинуть этотмир, — недоверчиво произнесла Коломбина, глядя в спокойные глаза гостя.

— Уверяю вас, мадемуазель Коломбина, я человекотчаянный и способен на чрезвычайные и даже немыслимые п-поступки.

И опять это было сказано так, что не поймешь, серьезночеловек говорит или насмешничает. Но здесь она вдруг вспомнила рассказ дожа про«интереснейшего субъекта», и неожиданное явление «принца» сразу разъяснилось.

— Вы, верно, и есть тот самый гость, о котором говорилПросперо? — воскликнула Коломбина. — Вы сочиняете японские стихи, да?

Он молча поклонился, как бы говоря: не отпираюсь, он самый иесть. Теперь она взглянула на франта по-новому. Тон его и в самом деле быллегким, в углах губ угадывалась полуулыбка, но глаза смотрели серьезно. Вовсяком случае, на досужего шутника Гэндзи никак не походил. Коломбина наконецнашла для него подходящее определение: «необычный экземпляр». Ни на одного изсоискателей не похож. Да и вообще, таких типажей ей прежде видеть неприходилось.

— Пришли, так идемте, — сухо сказала она, чтоб онслишком много о себе не понимал. — Вам еще предстоит пройти испытание.

Вошли в салон, когда Гдлевский заканчивал декламацию иготовился выступать Розенкранц.

Различать близнецов оказалось совсем нетрудно. Гильденстернобъяснялся по-русски совсем чисто (он закончил русскую гимназию) и был заметножизнерадостней характером. Розенкранц же все писал что-то в пухлом блокноте ичасто вздыхал. Коломбина частенько ловила на себе его скорбный остзейскийвзгляд и, хоть в ответ смотрела непреклонно, всё равно это молчаливое обожаниебыло ей приятно. Жаль только, что стихи немчика были так чудовищны.

Вот и сейчас он встал в торжественную позу: ступни в третьейпозиции, пальцы правой руки растопырены веером, глаза устремлены на Коломбину.

Безжалостный дож оборвал его после первой же строфы:

— Благодарю, Розенкранц. «Вздыхать и плакать чистоюслезой» по-русски сказать нельзя, но сегодня у тебя получилось уже лучше.Господа! Вот кандидат на место Аваддона, — представил он новенького,который остановился в дверях и с любопытством оглядывал гостиную и собравшихся.

Все обернулись к кандидату, он слегка поклонился.

— У нас принято устраивать нечто вроде поэтическогоэкзамена, — сказал ему дож. — Мне довольно услышать несколько строчекиз стихотворения, написанного претендентом, и я сразу могу сказать, по пути емус нами или нет. Вы сочиняете необычные для нашей словесности стихи, лишенныерифмы и ритмичности, поэтому будет справедливо, если я попрошу вас сложитьэкспромт — на заданную мной тему.

— Извольте, — ответил Гэндзи, нисколько несмутившись. — Какую тему вам угодно предложить?

Коломбина отметила, что Просперо обратился к нему на «вы»,что само по себе было необычно. Очевидно, не повернулся язык называть этоговнушительного господина на «ты».

Председательствующий долго молчал. Все, затаив дыхание,ждали, зная: сейчас он огорошит самоуверенного новичка каким-нибудь парадоксомили неожиданным сюрпризом.

Так и вышло.

Отбросив кружевной манжет (сегодня дож был одет испанскимграндом, и этот наряд весьма шел к его бороде и длинным волосам), Просперо взялиз вазы красное яблоко и с хрустом впился в него крепкими зубами. Пожевал,проглотил, взглянул на Гэндзи.

— Вот вам и тема.

Все переглянулись. Что за тема такая?

Петя шепнул Коломбине:

— Это он нарочно. Сейчас срежет, вот увидишь.

— Надкушенное яблоко или вообще яблоко? — уточнилзадачу испытуемый.

— А это уж решать вам.

Просперо удовлетворенно улыбнулся и сел на свой трон.

Пожав плечами, словно речь шла о сущей безделице, Гэндзипроизнес:

Яблоко прекрасно

Не на ветке и не в желудке,

А в миг паденья.

Все подождали, не будет ли продолжения. Не дождались. ТогдаСирано покачал головой, Критон довольно громко хихикнул, зато Гдлевскийодобрительно покивал, а Львица Экстаза даже вскричала: «Браво!».

Коломбина, уже приготовившаяся насмешливо скривиться,приняла задумчивый вид. Раз двое корифеев что-то усмотрели в диковинномсочинении принца Гэндзи, значит, оно небезнадежно. Но главное слово,разумеется, оставалось за дожем.

Просперо подошел к Гэндзи и крепко пожал ему руку:

— Я не ошибся в вас. Именно так: суть не в скучномбытии и не в посмертном гниении, а в катарсисе превращения первого во второе.Именно так! И как коротко, ни одного лишнего слова! Ей-богу, у японцев стоитпоучиться.

Коломбина покосилась на Петю. Тот пожал плечами — видно,тоже, как и она, не нашел в изреченном афоризме ничего особенного.

Новый соискатель прошелся по салону и удивленно произнес: