Раки-отшельники - Анне Биркефельдт Рагде

— Не надо было тебе сюда приходить, — сказал он. — Если фру Марстад или фру Габриэльсен узнают…

— Ты что, на них женат? У тебя не может быть личной жизни?

На оба вопроса он мог ответить «нет», но с возрастающим страхом заметил, что в ней снова пробивается ярость. А с этим чувством он плохо справлялся. Будь она женщиной, только что пережившей ужасное горе, все было бы намного проще.

— Тебе надо просить прощения за то, что ты не хочешь со мной говорить! Я звонила, даже писала письма, целый месяц! Как, ты думаешь, я себя чувствую? Сначала я думала, тебе просто нужно время. Какая идиотка!

— Тсс, не кричи, я прекрасно слышу.

По счастью, она опять заплакала, и он смог взглянуть на нее. Она закрывала лицо руками, нечто зеленое оказалось шерстяной шляпкой с тряпичным цветком на полях. Сумка тоже была зеленой, она держала ее на коленях, уперев в нее локти.

— Вот как ты поступаешь, — прошептала она сквозь пальцы. — Переспал с женщиной, а потом скрылся, утверждал, что очень занят, когда я звонила, я знаю, ты врешь, ты рассказывал, как тщательно следишь за тем, чтобы телефон был выключен во время важных дел. Проклятый мобильник, раньше все было проще, без него. Давалось с трудом, но было проще. Я думала, мы нашли общий язык, Маргидо. Правда, думала.

— Все не так просто. Я — человек глубоко верующий Сельма.

— Ха! По твоему поведению в новогоднюю ночь этого не скажешь!

— Я не переношу алкоголь, никогда не выпиваю. Все из-за этого.

Ярость снова вернулась к ней, она встала, облокотилась на стол, он непроизвольно отклонился назад, дорогое кресло следовало за каждым его движением.

— То есть во всем виноват алкоголь. Ты это хочешь сказать?

Он закрыл глаза. Как все вульгарно. Она стала другой, закончились веселые шуточки и кокетство, женщина, стоявшая перед ним стала грубой и бестактной. И это все намного упрощало. Он встал и посмотрел ей прямо в глаза.

— Я хочу, чтобы ты сейчас ушла, Сельма. Я искренне прошу прощения, правда. Ты очень… чудесная женщина. Но отношения с тобой не сочетаются с моей верой.

— Ты что, монах? Католический священник? А? С твоей работой в похоронном бюро, можно подумать, ты женщин как грибы собираешь! Но для меня ты был отличным мужчиной, от которого исходит уверенность, твое спокойствие меня восхищало. И как это я не поняла, что это спокойствие — банальная пассивность?! Ты — трус, Маргидо Несхов. И я ухожу. Больше я тебя не побеспокою.

Когда все дела за день были переделаны, бумаги собраны в папки, важные звонки сделаны и завтрашние похороны спланированы во всех деталях, он отправился прямо домой, хотя времени было всего половина четвертого. Дамам он сказал, что заедет на склад гробов, посмотреть, что там есть, хотя прекрасно понимал, как это глупо — вся подобная информация приходила на компьютер фру Марстад. Поэтому он добавил, что ему показалось, один гроб бракованный, одна ручка разболталась, и он хочет посмотреть, можно ли это поправить самостоятельно и не возвращать товар поставщику.

Вообще-то, он планировал купить еды на неделю, обычно он делал покупки по четвергам, но, сев в машину, понял, что не в состоянии никуда ехать. Если фру Марстад или фру Габриэльсен хоть на секунду заподозрят что-то неладное… Какой позор! А ему так нужно их уважение, Маргидо зависел от него, ведь он никогда не делал ничего дурного или аморального.

Он заперся в квартире, теперь ему можно дозвониться по домашнему, он отключил мобильный и вздохнул с облегчением, когда экран почернел. Домашний номер у нее тоже был, но так все-таки стало одной линией меньше. Хотя, по большому счету, он ей верил, она больше не будет его беспокоить.

«Трус», — подумал он. Надо же было его так назвать. Ведь он с расправленными плечами смотрел греху в глаза, отбросив в сторону собственные нужды. Таких, наоборот, называют сильными, хотя он отказывался признавать за собой смелость. Сила его проистекала сама собой, из присутствия в его жизни, в его душе Бога и Христа. Она не принадлежала ему самому, а была прямым результатом веры. Сельме этого никогда не понять, с ее-то красным вином и семейными упаковками.

Он пожарил яичницу и половинку сардельки, разрезал помидор и положил на тарелку с куском хлеба. Подошел к холодильнику и налил стакан молока, отнес все в гостиную, сел в кресло, поставил тарелку на колени и, не включая телевизора, пообедал. Закончив есть, он отставил тарелку и стакан на журнальный столик и откинулся на спинку кресла.

Какая тишина! Пошел снег. Он взглянул на кипарис стоявший в кадке на веранде. Красота — снег на зеленых ветках. Глядя на кипарис, он радовался, но только не сегодня. Он хотел переехать, найти квартиру с сауной или хотя бы с местом для сауны. Но встал, достал свежую газету, просмотрел объявления о недвижимости. Тут зазвонил телефон, и пульс его участился, в ушах зазвенело. Он снял трубку дрожащими руками.

— Это я, — сказала фру Габриэльсен.

— Ах вы, да?

— Они только что звонили, Ранди Лагесен звонила, Ранди и Эйнар Лагесен, у которых младенец умер, мы его вчера прибирали, а похороны назначены на понедельник.

У фру Габриэльсен была неприятная манера цедить информацию по чайной ложке. Достаточно было просто упомянуть Лагесена, ведь он всего пару часов назад вычитывал корректуру сборника псалмов к отпеванию.

— Да-да, я уже понял, о ком вы.

— Они все-таки хотят прощание. Его родители приехали днем из Осло. Я позвонила в морг, узнать насчет часовни, она сегодня свободна, а завтра занята. Можете организовать прощание сегодня? Часовня свободна в семь.

— Да, могу. Только предупредите их. Я прекрасно успею.

Он аккуратно сложил газету и налил еще стакан молока.

Вот она — реальность, реальность, его окружающая. В которой Сельма Ванвик не понимает совершенно ничего.

— Боже милостивый, видящий нас и знающий нас, приди к нам с утешением.

Оба родителя младенца были людьми верующими.

И это его радовало, им будет легче справиться с горем. Младенец был их первенцем и первым внуком с обеих сторон. Мать и отец стояли вплотную друг к другу, сложив руки, а две пары бабушек и дедушек по очереди гладили их по спине и брали друг друга за руки. Перед ними стоял открытый детский гробик с трехмесячной девочкой, одетой в розовый с белым костюмчик домашней вязки. Чепчик тоже был розовый с белым, с розовыми ленточками под подбородком. Глазницы уже потемнели, но он успел покрыть их кремом до их прихода. Белые свечи горели, отбрасывая тени на стенах. Крошечная крышка гроба лежала на стуле у стены.

Все слушали его слова, и ему становилось легче, когда он их произносил, чем-то помогал этим людям, продвигал их на крошечный шажок вперед. Слишком долго он вот так стоял и чувствовал пустоту собственных слов, теперь же они согревали его самого и утешали родителей и бабушек с дедушками.