Приданое - Елена Воздвиженская

Дед поглядел осоловелыми глазами на повитуху, обвёл взглядом избу, и, примяв руками тулуп, свёрнутый под головой, вновь пристроился спать.

– Так-то, – прошептала повитуха и, дунув на дверь и окна, легла спать.

***

В эту морозную, лунную ночь не спалось и ещё одному человеку. И человеком этим был Пахом. Он стонал во сне, метался по постели, и снилось ему, что идёт он по чёрному страшному лесу и не может найти из него выхода. Вдруг вдалеке, меж деревьев, видит он фигуру в белом. Он подходит ближе и узнаёт в ней Софью. Она одета в белую длинную рубаху, а на руках держит спеленатого младенца. Младенец громко плачет, а Софья молча стоит и смотрит на Пахома, а затем вскидывает руку и указывает пальчиком в его сторону.

– Это он, он виноват, – произносит она нараспев, – С него и спрос.

Младенец вдруг перестаёт плакать и медленно начинает поворачивать головку, а Пахома охватывает отчего-то такой безотчётный, животный страх, что кажется всё бы отдал, лишь бы не видеть этого лица, умереть, прежде, чем он повернётся к нему, обратит своё личико. Но он не в силах отвести глаз, и как заворожённый, продолжает смотреть в сторону младенца. Слёзы градом катятся по щекам Пахома, и кажется ему, что штаны на нём и те взмокли. И вот, наконец, младенец обращает на него своё лицо и ужас парализует Пахома – чёрные провалы мёртвых глазниц с бледными зелёными огоньками в глубине глядят на него. Рот младенца искривляется в ухмылке и обнажает ряд мелких, острых, звериных зубов. Пахом безотчётно пятится назад, но упирается в ствол дерева, острые сучья больно втыкаются в его спину. И тут младенец скорчивается, как червяк и в быстром прыжке выпрыгивает из пелёнок, которые остаются в руках Софьи, и кидается в его сторону. Софья довольно улыбается, лицо её бледно, а подол сорочки в крови.

– Это всё он, он виноват, – снова повторяет она нараспев, указывая пальчиком на Пахома, вжавшегося в ствол.

И ужасный младенец, корчась на земле всем своим тельцем, как гусеница начинает ползти в сторону Пахома. Всё ближе и ближе. И, наконец, делает последнее движение, и, изогнувшись, набрасывается на его шею. Пахом закрывает лицо руками, кричит и… просыпается.

Вся простынь его мокра от пота. Рядом жена Устя. Она не спит и, сидя на кровати, с ужасом смотрит на него.

– Пахом, ты что?… Ты сейчас всё твердил имя Софьи во сне. Что это?… Почему?

Пахом ошалелыми глазами обвёл избу, встал, сердце бешено колотилось, он схватился руками за сердце, шагнул к ведру с водой, зачерпнул ковш и жадно выпил. Вода стекала по его лицу и груди, он вытер лицо рукавом. Затем подошёл к окну, взъерошил волосы, тяжело дыша, выглянул на улицу.

Сзади, неслышно ступая, подошла Устинья, встревоженно положила ладонь на плечо мужа. Тот вскрикнул, подпрыгнув на месте.

– Да что с тобой, Пахом?!

– Отойди.

– Ты что-то знаешь про Софью? – не отставала Устя, – Знаешь, да? Я чувствую, что знаешь. Скажи! Скажи мне!

Пахом взмахнул рукой и ударил жену наотмашь так, что та отлетела в угол и застонала, согнувшись от боли.

– Пошла прочь, тварь, – прохрипел Пахом, – И сестра твоя, сука, пусть идёт вон! Убирайтесь обе! Оставьте меня в покое.

Устинья округлившимися от страха глазами глядела на мужа. В люльке заплакала дочка Туся, и кое-как поднявшись на ноги, Устя заспешила к ребёнку, Пахом же остался стоять у окна недвижим.

– Он что-то знает, – лихорадочно думала Устя, качая плачущую Наталью, и утирая солёную кровь, стекающую по припухшим губам, – Я чувствую это. Он что-то знает о её пропаже.

Глава 21

До самого утра метался Пахом по избе, как безумный, всё, что под руку попадало, отбрасывал в сторону, грохот стоял в доме такой, что страшно было. Он то принимался хохотать, то в испуге озирался по сторонам, пуча глаза, а после, едва заря утренняя сквозь морозные окна забрезжила, и вовсе выбежал из дома прочь в одной рубахе. Тогда только вылезла из запечья Устя с ребёнком на руках, всё то время, что бушевал муж, прятавшаяся в укромном месте. Она беззвучно шептала слова молитвы, разбитая губа её раздулась и посинела, Туся тихо посапывала на материнской груди, посасывая свой пальчик.

– Слава Богу, хоть не плакала она, моя умница, уберёг Господь, – перекрестилась на образа Устинья, – Иначе нашёл бы нас ирод проклятый, да вовсе, поди, забил до смерти.

Она огляделась по сторонам, в тусклом свете зимней зари разглядела, что всё кругом было порушено да раскидано, горшки да плошки глиняные перебиты, всюду валялись черепки, занавески, что вышивала она своими руками разодраны, кровать тяжёлая, дубовая, и вовсе напрочь перевёрнута.

– Это ж сколько силищи-то в нём, сколько дури? – в страхе прижала руку ко рту Устинья, – Да не бесноватый ли он сделался? И что это он, гад, про Софью всё шептал? Клял её, ругал последними словами. Ох, чует, чует моё сердце, что он виноват в её пропаже. Только за что? Что она ему сделала? И неужто он сгубил её?

Устинья наскоро оделась, собрала пелёнок для дочери, и, накинув на голову шаль, на плечи тёплый тулуп, да обувшись в валенки, завернула Тусю в толстое одеяло и поспешно выбежала из избы, то и дело озираясь по сторонам – не бродит ли где рядом Пахом.

Когда в дверь домишка застучали, баба Стеша да дед Григорий ещё крепко спали. Они испуганно подскочили с постели, ничего не понимая.

– Хто тама? – спросила из-за двери старушка.

– Бабушка, это я, Устинья, пусти меня, ради Бога.

– Господи помилуй, – заахала баба Стеша, да скорёхонько скинула крючок с двери, – Проходи, проходи, дочка! Да что стряслось-то у вас? Али пожар? А мы спим с дедом и ничаво не слышим.

– Хуже, бабушка, – выдохнула Устя, упав на стул, и спустив шаль с головы на плечи движением руки, привалилась спиной к стене, тяжело дыша.

– Да что ж хуже-то может быть? – всплеснула руками старушка, – Да дай хоть дитя-то мне, ишшо уронишь не ровен час. На тебе вон лица нет. Белее снега.

– Пахом с ума сошёл, – вымолвила Устинья.

– Батюшки, – обомлела баба Стеша, и покосилась на деда, – Дед, слыхал ли?

– Слыхал, слыхал, – закивал тот и подошёл ближе к столу, – Да где же он?

– Не знаю, дедушка, – покачала головой Устинья, – Убежал он под утро из дому в одной рубахе. А до того всю ночь по избе метался, всё разнёс. Мы с доченькой за печью схоронились, иначе и не знаю, что и сотворил бы он с нами.

– Да с чего же такое горе-то приключилось? Али пьяный он? – спросила баба Стеша.

– Нет, ни капли в рот не брал, – ответила Устя, устало опустив лицо в ладони, – Сон ему какой-то дурной привиделся, во сне он всё Софью звал, а как пробудился, так и сделался, как зверь дикий.

Баба Стеша затеплила лучину.

– Да что же у тебя с лицом-то, детонька? – охнула она, повернувшись к Усте.

Та ничего не ответила, лишь уронила голову на руки и горько заплакала.

– На-ко, дед, подержи дитё, – она сунула в руки мужу свёрток со сладко спящей Тусей.

– Милая ты моя, – вздохнула сердобольная старушка, и, подойдя к Устинье, обняла и прижала к себе.

– Вот, дед, а ведь говорила я, когда Софьюшка наша пропала, что Пахом тут причастен, – она посмотрела на супруга и сердито закивала головой.

Устинья быстро подняла лицо из ладоней, и, взглянув на старушку, схватила её за запястье:

– Бабушка, ты тоже так думаешь? Да? Скажи мне!

Баба Стеша присела на стул, вздохнула:

– Ох, не знаю я, дочка, доказательств у меня нет, потому и молчали мы с дедом. Как на человека напраслину станешь говорить? А душой-то чуяла я, что виноват Пахом. Что неспроста пропала Софьюшка. Видела я, как он глядел на неё тогда, на пожарище.

– На пожарище, – повторила эхом Устя, пытливо глядя бабе Стеше в глаза.

Та кивнула, не отводя взгляда