Риф - Валерий Игоревич Былинский

доплачивать из своего кармана. У Файгенблата, несмотря на толстое портмоне, денег было мало. Когда мы были в дверях, Марина, сунув мне в руки свою сумочку, вдруг ринулась в туалет.

— А ну ее, Валера, — пробормотал Файгенблат, взял у меня сумку и повесил ее на дверь туалета, — меня от нее тошнит, бежим!

Мы убежали, взяли такси и приехали в дальний темный конец Москвы, где я остался заложником в салоне «Волги» — пришлось ждать, пока Гена найдет и принесет деньги. Он снимал маленькую однокомнатную квартиру без мебели и без телевизора — из экономии, как сказал Файгенблат. Зато у него нашлось много выпивки. Мы пили за единственным в квартире журнальным столиком, причем я сидел на своем арбатском раскладном кресле, а Файгенблат на перевернутом посылочном ящике. Мы пили английские бренди и джин — но без тоника и без содовой — с огурцами и кислой капустой. Потом мы легли спать — он на раскладушке, я на матрасе на полу, но долго не засыпали — Файгенблат увлекательно рассказывал о своих многочисленных любовницах, клянясь в конце каждой истории, что сейчас, немного погодя, он позвонит любой девушке и она примчится сюда специально для него, захватив с собой подружку — для меня.

Утром у нас у обоих началась головная боль, Файгенблат, вздохнув, отсчитал вытащенные из бумажника деньги и сходил за холодным крепким пивом — мы запили им яичницу с колбасой, которую приготовил я. За завтраком он завел разговор о том, кто сколько зарабатывает и предложил мне бросить рисовать портреты и начать заниматься совсем другим. «Чем?» — спросил я. «Гешефт, гешефт, Ромеев, — важно говорил Файгенблат, — мелочь, конечно, но все же». «И где же?» — спрашивал я. «В Лужниках. Торговать шмотками, дело плевое и доходное». Я спросил, занимается ли он тем же. Файгенблат туманно ответил, что почти. «Я тебя познакомлю с нужными ребятами, — пообещал он, — работа с семи до четырех». «Но я же еще учусь», — сказал я. «Это твое дело, — разглагольствовал Файгенблат, — живи на стипендию».

Я быстро забыл о предложении Файгенблата, посчитав его хвастливой шуткой. Мне казалось, что работа продавца, торговца китайским и турецким товаром, мне не подходит: ведь что-то осталось во мне от Вадима, от семьи. Может быть, мне не хотелось унизить в себе художника — я не стал знаменитым, но как бы рисовал. Я помнил, как когда-то меня хвалил отец, гладя по голове, и я зажмуривал глаза от сладкого слова: «Талантище». Я прочитал много книг, рекомендованных мне братом, а позже те из книг, которые я рекомендовал себе сам. Мои одноклассники когда-то не любили меня — и я выделялся. Мне льстило будущее, которого я раньше не знал. А теперь я внутри, в самой середине этого будущего. Я понимал, чего я начинаю бояться в этой женственной мерзлой Москве — однажды не позвонить отцу и матери. Я слишком часто думал о том, что не сделаю этого никогда, и поэтому испытывал страх. Здесь, только здесь, в этом новом, поразительно точном времени я впервые сильно начал уставать, и сразу отстал от той хлипкой скорости, которая приснилась мне года в три. Теперь на горизонте уже почти исчезло белое пятно — мой брат.

Я не звонил Файгенблату. Деньги кончались, и хозяйка комнаты все чаще смотрела мне вслед. Но я не мог вернуться в общежитие — там бы я жил среди таких же как я — вот что я ненавидел. Я опять сидел возле театра Вахтангова, рисовал. Бандиты не приходили, возможно, тот налет был случайным — кому-то не хватало денег на ресторан, вот и все. Но заработки стали падать. Они падали как курс какой-то мифической денежной единицы, на которую уже никто ничего не покупает, а она все еще существует. Портреты, наверное, не интересовали уже никого — их заказывали как бы забывшись, случайно, или может быть из странного чувства смущения перед человеком, который умеет правильно нарисовать нос или рот. Все чаще я видел полуоткрытые новенькие портмоне, набитые купюрами — деньги растворялись в окружающих меня ресторанах, барах, кафе. На деньги покупалось все перед моими глазами и все за моей спиной — я видел отражение денежных операций в огромных витринах вокруг меня. Прохожие покупали яркие надувные шары, цветное мороженое, голубые джинсы, белые костюмы, аквариумы, говорящих попугаев, браслеты с химической подсветкой, собак и кошек. С ненавистью улыбаясь, я через каждые пять-десять минут предлагал нарисовать портрет.

«Где они берут деньги, — часто думал я, — где, где они берут столько денег?» Как панельная женщина, я останавливал проходящих мимо, и так же, как она, я недолюбливал конкурентов, пытающихся подскочить к прохожему раньше меня. От меня шарахались, досадливо говоря: «нет», кто-то воспитанно улыбался и в десятый раз отвечал: «Спасибо, у меня уже есть портрет», а кое-кто непременно обещал вернуться, но не возвращался. Тех, кто давал себя уговорить, было мало. Иногда садились одинокие дамы — так, срисоваться на память. Было много веселых радостных детей. Реже усаживались, прежде поторговавшись, иностранцы. Редкие богатые клиенты из русских — их называли «Пиджаки» — платили любую сумму легко, но при этом пожимали плечами или ухмылялись — не цене, портрету. Мне казалось, они не понимают, зачем их рисуют. Это был молчаливый ритуал недоумения — радостного со стороны художника и снисходительного с их стороны. Некоторые говорили: «Бог ты мой, смотри как похоже пишет!», щелкали фотоаппаратом или наводили камеру. Но потом быстро спохватывались — смотрели на часы — и лица загорались счастливым рабочим огнем.

«Аристократы духа, — вспоминал я, — это что же, уже они?» Я понимал, что не существует уличных шедевров. Но я не мог взять в толк, зачем люди хотят нарисовать на улице свой портрет. Ночами, закрывая глаза, я видел сотни, тысячи мятых рисунков — ненужный никчемный мусор, развешанный в квартирах. «Среднее, — вспоминал я Вадима, — среднее».

Позже, в солнечные дни, на улице появилось больше художников — они стояли двумя шеренгами, и люди шли сквозь них как сквозь строй, вздрагивая от приглашающих рук-шомполов. Мне перестало везти, усадить клиента значило совершить подвиг. Я почти не посещал лекции — мной овладело навязчивое больное желание заработать как можно больше и как можно быстрее. Я временами так сильно этого хотел, что изнемогал от усталости так же, как если бы много и тяжело работал. Не замечал весны, сирени, дождя. Я даже не смотрел на женщин. Только все время думал, как найти денег. Когда мне удавалось заработать, я сразу бросался покупать дорогие мелкие