Кровная добыча - Ирина Глебова

– Я и есть патриот. Я патриот единой Украины и России. Еще тогда, в первом году минувшего века, празднуя дарование Грамоты, дворянство Украины тем самым присягало на верность императору Александру. И я присягал государю и Российской империи.

– Их уже не существует!

– Да, – Петрусенко посмотрел в глаза собеседнику долгим взглядом. – Государя нет. А Российская империя будет всегда. Под другими названиями, но будет. И потом… Знаете, Роман Александрович, мужчины рода Петрусенко всегда любили русских женщин. Тот самый мой предок, Игнатий, женился на русской барышне. И в дальнейшем… Отец мой, например. То есть матушка моя была русской. И жена у меня москвичка. Кто сможет вычислить, сколько во мне, и тем более в моих детях, крови казацкой, а сколько русской? Вот так и вся наша держава – как ее разделить?

В день этого разговора Викентий Павлович еще не знал о трагедии его давнего друга графа Келлера. Ему было известно, что еще здесь, в Харькове, летом 1918-го, Федор Артурович начал формировать Северную армию, чтобы сражаться с большевиками за веру, царя и Отечество, за единую и неделимую Россию. После, переехав в Киев, он продолжал собирать вокруг себя офицеров, но поход свой так и не успел начать. Гетман Скоропадский бежал с германцами, в Киев вошли петлюровцы. Теперь, летом 1919 года, Викентий Павлович знал и то, что случилось потом. Михайловский монастырь дал приют генералу Келлеру и двум его друзьям-офицерам. 8 декабря в монастырь вошла петлюровская стража и арестовала Федора Артуровича, а с ним полковника Пантелеева и ротмистра Иванова. По темному Киеву, в четыре часа утра, их привели на Софийскую площадь, приказали идти к памятнику Богдана Хмельницкого. Стреляли в спину… Да и не мог представить Петрусенко, что Келлера можно было убить, глядя в его прекрасное смелое лицо, выдержав его пронзительный взгляд! У памятника Хмельницкому – как символично: защитника единой и неделимой России расстреляли у монумента, символизирующего это единство… А саблю его преподнесли Петлюре – какая мерзость!

Впрочем, полковник Болбочан тоже недолго пережил тот разговор с Яхновским, надежды, возлагаемые на него. И его убили по приказу Петлюры, который испугался и воли этого человека, и его авторитета в войсках. Похоже, увидел в Болбочане будущего «Бонопарта», а вернее – будущего «гетмана»…

Праздник заканчивался, гости расходились. Викентий Павлович, Людмила Илларионовна и дети, провожая, вышли на крыльцо. За двумя девочками приехали коляски, остальные жили рядом, решили идти все вместе, большой компанией. Прощаясь, одна из подружек Кати сказала:

– Какой хороший сегодня день, седьмое июля!

– Вот уж нет, Тося! – Катя сердито топнула ногой, упрямо тряхнула головкой. – Мой день рождения – двадцать четвертого июня! Всегда был и будет. Я не признаю этого нового календаря!

У людей и так от всего голова кругом идет, подумал Викентий Павлович, а тут еще путаница со сменой календаря. Большевистское правительство в Москве в начале 1918 года утвердило новый григорианский календарь, передвинув время вперед на две недели. Католическая Европа давно уж жила по нему, но православная Россия не меняла времяисчисление. И вот кинулись догонять Европу! Но здесь, на украинской территории, при иной власти, дни и месяцы считали по-старому. Второе пришествие большевиков в Харьков случилось через год от введения нового календаря, но и тогда многие его не приняли. Тем более что церковные календари остались прежние. Да и пять месяцев до прихода Добровольческой армии пролетели быстро. С улыбкой глядя на дочь, Викентий Павлович думал: «Да, девочка моя, и мне хочется, чтобы все осталось привычным, таким, как мы любим. Но увы…»

В доме наводили порядок после праздника. Викентий Павлович вышел в сад. Собственно, это был огороженный уголок заднего двора их особняка, где росли несколько деревьев и кусты. С веранды к нему вели пять ступеней, шла кольцевая, засыпанная гравием дорожка, две скамьи стояли под двумя фонарями. Жасмин уже отцвел, но цвела липа, и аромат накатывал волнами. Викентий Павлович не стал даже доставать трубку, просто сел под светящим фонарем. Это был уже не газовый, а электрический фонарь, не так давно такие появились на улицах центра города. Вечер стоял очень теплый, тихий. Хотя было еще не поздно и рядом, на параллельных улицах Сумской и Пушкинской, прогуливались большие компании горожан, офицеров, сюда, на Епархиальную, шум не доносился.

На веранде появилась фигура Мити – в одной легкой рубашке, с перевязанным плечом. Хорошо, подумал Викентий Павлович, что пуля прошла по касательной, лишь слегка задела руку чуть ниже правого плеча. Рана уже почти зажила. Сегодня Митя даже принял участие в одной из сценок-шарад, как раз нужно было изображать раненого…

Племянник махнул ему рукой и сбежал по ступенькам.

– Слышал, ты назавтра приглашен к генералу Май-Маевскому? – спросил, усаживаясь рядом.

– Да, приходил от него порученец. Так что завтра пойду в Дворянское собрание.

Митя кивнул, он знал, что штаб-квартира командующего Добровольческой армией, который стал теперь и главноначальствующим в Харьковской области, располагается в доме Дворянского собрания.

– Думаешь, будут восстанавливать управление полиции?

– Управлять городом без этого не получится, – пожал плечами Викентий Павлович. – Я уже слышал, что началось восстановление губернских и земских управ. А значит, и городская дума должна заработать. При ней – управление полиции.

– Неужели все вернется? Все будет как прежде?

Викентий Павлович приобнял племянника, осторожно, чтоб не задеть больного плеча.

– Ты сам веришь в это? Я, Митенька, хотел бы верить, но увы… Однако работать буду изо всех сил.

Митя помолчал, потом сказал жестко:

– Как бы я хотел, чтоб все вернулось! Но после смерти государя… Нет, это невозможно.

Он не мог простить большевикам расстрела царя и царской семьи. Викентий Павлович знал, что с этим гнетущим чувством связаны все поступки Дмитрия последнего года. Когда в декабре, в самом конце восемнадцатого года, большевики так легко выбили петлюровцев из города, Дмитрий сразу заявил:

– Я работать в их милицию теперь не пойду!

– Скорее всего, и не придется… – протянул Викентий Павлович. – Пришли другие люди, обстановка другая.

В самом деле Советы устанавливали свою власть жестко, сами, не скрывая, называли это «красным террором». Можно ли было по-другому? Петлюровцы лютовали, в белой армии, еще при покойном генерале Корнилове, военно-полевые суды выносили сотни смертных приговоров, взятых в плен большевиков расстреливали, причем часто сами офицеры вызывались это делать добровольно. Весной девятнадцатого генерал Деникин повел Добровольческую армию в поход на Москву, Красная армия отчаянно сопротивлялась, но фронт неуклонно приближался к Харькову. Всеобщая ненависть, Гражданская война…

Вновь установленная Советская власть старалась стать для горожан привлекательной, своей. И красочный праздник Красной армии с парадом провели, и юбилей Тараса Шевченко – поэта-борца за освобождение угнетенных украинских крестьян – отпраздновали, и флаги красные на домах развесили, часто просто в приказном порядке, под угрозой расстрела саботажников. Но террор есть террор, даже если он «красный». В бывшей тюрьме был создан лагерь, куда свозили заключенных. По городу ходили слухи о том, как чекисты страшно там пытают людей, как расстреливают десятками, как прочесывают город в поисках шпионов Добровольческой армии.