Принцесса из собачьей будки - Елизавета Ланская

Семечкину же хотелось спрятаться куда подальше, но смотреть он был не просто должен, а обязан.

— Итак, ты планируешь признаваться вообще или будешь продолжать вид делать, что язык проглотила? Хорошо, — протянул на этот раз Шестеренка, чувствовавший себя здесь тоже по-хозяйски, — пусть так. Нам все равно, говорящая ты или немая, потому что для воров закон один, как впрочем, и для всякого, кому в голову взбредет планировать и делать неправильные вещи. А вот то, что сейчас с тобой случится, будет правильно, потому что так решил коллектив.

Шестеренка обвел взглядом собравшихся, словно обозначая, что вот все они и являются коллективом, а Оксана здесь только нечто вроде неприятного нароста, заразы. Когда разговорившийся парень посмотрел на Клеща, поймав его одобрительный взгляд, Коля понял, что сейчас начнется главное. Позади Оксаны встали два мальчика, Колины ровесники. Их руки, словно кандалы, упали ей на плечи, пригибая хрупкое тело к небольшой прямоугольной столешнице, служившей здесь и местом для тайных пикников, если удавалось у кого-то из ребят отжать что-нибудь вкусное, либо вот для таких сборищ как сейчас. Недовольная тем, что ей ни с того ни с сего начинают причинять физическую боль, девочка начала издавать не то стоны, не то мычание. Это веселило ребят. Словно глазели они не на человека, а на звероподобное существо, которое выставили в цирке для смеха.

— Хватит тянуть кота за причинное место! — не выдержал, наконец, Клещ, приблизился к маленькой обвиняемой и на правах первого среди всех, приступил к делу. Его большая ладонь потянулась за Оксаниной маленькой ладошкой, силой положила ее на поверхность стола. Правая рука, которую хватал парень, дрожала. Не бывает, наверное, у людей в обычной жизни такой дрожи, будто во всем теле как внутри Земли случилось землетрясение, и толчки отдаются на сотни километров вперед. Так было и с Оксаной — это не руки ее дрожали, а сердце взрывалось от страха, порождая колебания вовне, настолько этот страх был мощным.

— Знаешь такую детскую считалочку про сороку, которая «этому дала, и этому дала»? Давай-ка мы поиграем с тобой, тебе понравится, вот увидишь, — Клещ улыбался, примеряя на себя личину ненастоящей доброты. В нее можно было бы поверить. Даже Кольке на миг показалось, что тот передумал, пожалеет малышку, но нет. За этими разговорами последовал хруст. Такой отчетливый и неприятный, что хотелось зажать уши, зарыться головой в песок, только бы не слышать этих звуков. За хрустом последовал крик девочки. Короткий и выразительный. Глаза ее, и без того большие, широко раскрылись, когда она смотрела на безжизненно повисший указательный палец собственной правой руки. В нем болело, он не походил на другие пальчики, потому что был сломан. А Клещ подал знак, чтобы Оксане заткнули рот. «Детишки» тут же сориентировались — откуда-то достали большое махровое полотенце белого цвета, видимо, кто-то предусмотрительный принес из комнаты. И «воспитание», как выразился заводила всего этого кошмара, продолжилось.

Один за другим пальцы Оксаны хрустели под напором крепких Никитиных рук. При этом он приговаривал ту считалочку про сороку-ворону, которая кашу варила и деток кормила. Когда Клещ с дружками произносили дружно «этому дала» — один пальчик ломали. В итоге оказалось, что «не дала» сорока-ворона каши только мизинчикам и безымянным пальцам обеих рук, остальные были сытно «накормлены». Криков больше не доносилось, только мычание, вырывавшееся из-под импровизированного кляпа. Капельки пота от физического напряжения чертили на лбу, шее, висках тоненькие дорожки влаги.

Коля не мог смотреть на это и слышать тоже. Он выскочил из плотного людского кольца и бросился бежать неважно куда, лишь бы уйти. Что было потом с Оксаной, ему неизвестно, но только увезли девочку, как потом рассказывали очевидцы, на «скорой» в бессознательном состоянии в ближайшую больницу.

Лежать малышке там предстояло месяц, за который Семечкину удалось выяснить, что это вовсе не Оксана украла гелиевые ручки, а Рената. В этом подруга призналась сама, когда увидела, к чему привел этот поступок. Коля обалдел в буквальном смысле этого слова, узнав правду. С тех пор с Ренатой они больше не общались, по крайней мере, ближайший десяток лет мальчик не планировал этого делать. Единственной идеей, приходившей ему в такой ситуации в голову, был шанс помириться с Оксаной и попросить прощения, что он и сделал спустя три дня после случившегося.

Голубой, желтый, красный, зеленый, сиреневый и черный. Можно выбирать какой хочешь цвет и раскрашивать ими свою никчемную жизнь. Да, если уж быть честными и называть вещи своими именами, именно такой она и была, а раз так, то, скорее всего, самым правильным цветом станет черный. Может, удастся нарисовать ночь, чтобы спрятаться в ней от посторонних глаз. От виновато глядящего Кольки, который сидит сейчас на краешке ее больничной койки. Выложил на тумбочку свои дурацкие ручки и думает, что так можно загладить вину за сломанные пальцы. Если бы Оксана была в состоянии, то вот этими бы ручками выколола предателю глаза, сердце, да все что только можно. Но руки у нее были загипсованы за исключением четырех пальцев в сумме на обеих руках. Мда, драться девочка была не в силах, но зато всем остальным своим видом показывала, что нисколько не горит желанием наблюдать здесь кающегося грешника, коим сейчас всячески старался выглядеть Семечкин. В сущности, он таким и был, но только дружбу уже не вернешь, доверия не видать как собственного чубчика на затылке. Мальчик ничего не говорил. Стояла скрипящая тишина. Если бы можно было изобразить ее в виде чего-то, то Коля, пожалуй, показал толстую тетку, наподобие интернатской воспитательницы, которая в первый раз пропустила всю их компанию поглазеть на Оксану, только что прибывшую в интернат. Итак, такая дама со складками жира всюду, где это только возможно, сидит сейчас на соседней койке и бесцеремонно болтает ногами. Так неприятно становится от этого скрипа, что хоть на гардину в качестве акробата плясать отправляйся! На самом деле, конечно Коля знал, откуда исходит этот скрежет — из его нутра. Это душа скрипит, потому что болит, страдает. Но, кажется, Оксану это совсем не волновало. Она упивалась своими страданиями так, что ничего и никого не замечала вокруг. Приходят люди, уходят — ей не было никакой разницы. Только Коля так просто уходить не собирался. Он придвинулся немного ближе, положил свою горячую ладонь на гипс девочки. Сквозь него тепло не проникает, но все же может хоть чуть-чуть малышка согреется?

— Оксана, мне так жаль. Я очень виноват перед тобой. Да, я струсил, хотя мог сам за тебя пострадать… Если хочешь, сломай мне гипсом нос, откуси ухо, как один боксер смог известный… Ну я не знаю, накричи на меня, что ли?! Что-нибудь делай, но только не будь равнодушной как сейчас, пожалуйста.

Слова иссякли, и Коля только тогда смог подивиться своей красноречивости. Откуда только в голову пришло такое? Однако Оксане, похоже, в голову совсем ничего идти не собиралось или она старательно делала вид, что вот уже на протяжении нескольких часов просто не замечает своего посетителя.

«Хоть бы руку отдернула что ли, тогда бы я знал, что обижается! А тут как мумия лежит, ровно что мертвая!» — думалось тем временем Коле. Он действительно продолжал держать своей рукой руку девочки, только реакции никакой не было. Мальчик и сам уже подумывал обидеться, развернуться, закрыть за собой дверь и больше здесь никогда не появляться, когда в палату на каталке вкатили мужчину. При звуках его голоса, который трезвостью не отличался, малышка вздрогнула, будто ее ударило током в 220 вольт. Коля заметил это и стал наблюдать пристальнее, как незнакомца, лежавшего боком, пытались перетащить на кровать два санитара. Они схватились за углы простыни, которой была устлана каталка, и синхронно подняли ее. Пациент при этом спокойствием не отличался: размахивал руками, голосил, периодически норовил привстать, чем создавал трудности для переноски своего тела санитарам.