Детство комика. Хочу домой - Юнас Гардель

Так низвергаются герои. Так вымирают динозавры.

Так исчезают памятники Ленину и социалистические правительства, и мир становится сияюще новым и гладким.

Холодным, как сталь.

В будущем среди пещерных рисунков найдут изображения астронавтов, идущих по Луне. Они шли там давным-давно, и тогда это казалось важным и значительным. «Маленький шаг для человека, но огромный — для человечества», как сказал один из них, но и это мы тоже забудем.

«Музыку слышу издалека. Это играет замерзший оркестр». Так пели в мире моего детства; там шла гонка вооружений Востока и Запада, там соревновались в космосе.

Соревноваться в космосе, ну и мысль! Плод воображения Гордона Молниеносного[31] из каменного века.

Но тогда это было реальностью. Это накладывало отпечаток на наше детство.

Как и Советский Союз. Когда я был маленьким, была империя — больше Римской; поверят ли в такое мои внуки? Советский Союз был уничтожающе огромен. Год за годом они побеждали в мировых чемпионатах по хоккею, они проехались на танках по Чехословакии, грозили всему миру ядерным оружием, и никто не мог осадить этого колосса, который неизбежно подминал под себя все, что попадалось ему на пути.

Паф-ф! И нет.

Что еще за Советский Союз? — спросят внуки.

Так низвергаются герои. Так вымирают динозавры. Они исчезают — и их нет. На поле боя снова густо и пышно растет трава. Не все раны лечит время, но оно уносит трупный запах.

Мы поднимаемся и смотрим по сторонам, и все вокруг не так, как прежде.

Даже неизменное.

Всему суждено пасть. Ничто не вечно. Ни наше детство, ни Сэвбюхольм, ни великий Ингемар Стенмарк, ни Бьёрн Борг, ни астронавты, ни Советский Союз. Наши шаги до смешного малы и вовсе не огромны для человечества.

Надо просто сжать зубы и набраться сил.

Все пройдет. Придет что-то другое. Зверь свирепствует, но его век недолог. Все это было тогда, и на нас лежит отпечаток прошлого, и нам трудно понять, почему мы так боялись. На расстоянии все это кажется меньше и ничтожнее, и мы, конечно, просто придумывали себе страхи, и нам, конечно, было вовсе не так больно, как нам казалось.

Нет ничего сложнее воспоминаний.

Я помню наше сэвбюхольмское детство только как содрогание, как будто я стоял в огромной холодной тени выжидающего ангела.

46

— Вы парочка? — внезапно спрашивает Марианна однажды вечером, когда Йенни остается на обед.

Йенни краснеет.

— Заткнись, малявка, никакая мы не парочка! — кричит на нее Юха.

— Тсс! — шикает Ритва.

— Чего, вы о чем? — спрашивает Бенгт.

47

Йенни надо набраться храбрости и спросить.

Хотя, впрочем, это глупо. Пусть все остается тайной. Потому что, пока это тайна, все так, как она захочет, и ей не нужно ни под кого подстраиваться.

Но спросить она должна. Она должна сделать это, рискуя все разрушить.

В «Братьях Львиное Сердце», ее любимой книжке, говорится, что иногда надо делать то, на что ты никак не можешь решиться, потому что иначе ты не человек, а самое обычное дерьмо.

Она вспоминает эту фразу, и каждый раз что-то зудит внутри.

Она никогда в жизни ни на что не решалась.

Она думает, что она дерьмо.

Она думает, что она дерьмо, которое хочет стать человеком.

48

В спальне матери Йенни два платяных шкафа. В левом спрятана свадебная фотография родителей. Почему — Йенни не знает. Просто так было всегда.

Иногда, если никого нет дома, Йенни достает ее и смотрит, и ей тогда кажется, что она нарушает запрет.

Фотография цветная и в рамке. И отец, и мать на ней молодые. Хорошо выглядят. У мамы ямочки на щеках, совсем как у нее самой. Мама улыбается, видны белые зубы. Она стоит вплотную к отцу, у которого вид более скованный — как будто он сам не знает, хочется ему находиться там или нет. У него очки в темно-коричневой оправе, в них он похож на себя.

Вот так все начиналось, думает Йенни, отец и мать молодые и здоровые, не надломленные, не побитые жизнью, полные веры в будущее. Недосягаемые, смотрят на нее с фотографии.

Никогда больше они не станут такими чистыми.

Йенни смотрит и смотрит на мать — в голубом платье, с красными розами в свадебном букете, — она смотрит и пытается понять эту простую радостную улыбку, которой Йенни никогда не видела в жизни.

Почему мама спрятала фотографию?

Из-за этой веры в будущее? Потому что ничто не сбылось?

49

И когда Юха звонит Йенни в субботу вечером и зовет в гости, она, едва успев положить трубку, решает, что сегодня это должно произойти.

Она старательно готовится, моет волосы, сушит их феном, надевает свои самые лучшие вещи: красные «манчестеры» и клетчатую блузу.

Потом она смотрится в зеркало и чуть не плачет:. она такая некрасивая.

На дне ящика с трусами и носками спрятана ее косметичка. То есть это вообще-то не косметичка, а пластмассовый пенал с Гуфи.

И из косметики у нее есть только две вещи: тушь и голубые тени. Это ее драгоценности.

До сих пор Йенни решалась краситься только дома, в полном одиночестве: она знает, что приди она накрашенной в школу — одноклассники ее засмеют.

Отец ни за что бы ей не разрешил. Мать бы запрещать не стала, но расстроилась бы и огорчилась.

Она всегда расстраивается и огорчается.

Йенни зовут в комнату, где лежит мать, и та смотрит на нее скорбными глазами и говорит скорбным голосом:

— Я так расстроена, ты так огорчила меня, Йенни. Ты это, конечно, понимаешь. Ты ведь этого и хотела?

Йенни боится, что вся радость сразу исчезнет, как только мать скажет ей это. Это хуже наказания и запрета. Как будто чья-то рука хватает ее сердце и сильно стискивает его.

Тушь и тени в пенале с Гуфи — единственное в ее жизни, что действительно принадлежит ей и что… как бы это объяснить?.. что не есть Сэвбюхольм.

Накрашенная она почти хорошенькая.

По крайней мере, если прищуриться.

Она держит ручку между пальцев, притворяется, будто это сигарета, делает пару затяжек и самоуверенно, этак умудренно улыбается.

Сегодня она спросит, потому что она не дерьмо.

Она осторожно накладывает тени, прихорашивается для Юхи.