Невозможные жизни Греты Уэллс - Эндрю Шон Грир

С любовью,

Натан.

Из кучи хлама, которым в юности была набита моя голова, я вытащила школьные уроки истории. Перемирие. Сегодня восьмое ноября. Немцы будут разбиты, кайзер вскоре отречется и сбежит из страны. Война была почти закончена, но, когда я оглянулась вокруг, меня поразило, что никто этого не знает! Конечно, газеты полнились сообщениями о переговорах и уступках; конечно, война закончилась несколько недель назад, и знаменитая дата, одиннадцатое ноября – одиннадцать часов одиннадцатого дня одиннадцатого месяца! – была простой формальностью. Но, подслушивая разговоры и памятуя о витринах с рекламой займов свободы[17], я осознала, что приблизиться к миру, к концу всего этого ужаса – совсем не то же самое, что приблизиться к концу романа: количество оставшихся страниц не прикинешь на глазок. Люди вокруг меня ничего не знали. Они жили в страхе, не понимая, что осталось всего несколько дней. И Грета 1918 года, получая от мужа такие письма, не знала, что война закончится совсем скоро.

Раздумывая над всем этим, я почти не заметила, как открыла второе письмо и прочитала его до конца.

– Рут, – зашептала я громко, но та была поглощена своим разговором. – Рут!

– Да, дорогая.

– Как давно я знакома с Лео?

– Около месяца. Я начала получать цветы от него примерно в это время и знала, что они предназначались тебе. – Она добавила, что Лео видели на Патчин-плейс: он глядел на мое окно. – Не хочу тебя пугать, – тихо сказала Рут после того, как за кулисами раздался удар гонга, – но мальчик, кажется, влип по уши.

– Он что, мой?..

– Твой милый друг, я бы так его назвала. Воздыхатель-обожатель. Но пока ничего серьезного.

Я показала ей письмо. Послание было кратким, и я успела увидеть, как заблестели ее глаза, прежде чем погас свет и в зале воцарилась тишина. Рут накрыла своей ладонью мою руку и сжала ее. Внезапно оказалось, что все сложнее, чем я ожидала. Сначала была любящая и скорбящая жена. А теперь это письмо.

«Грета, – так оно начиналось, – я никогда не забуду ту ночь, когда ты сказала, что любишь меня…»

Теперь в театре было темно, как в лесу. Кто-то заиграл на пианино старинный вальс. В полумраке было видно, как занавес раздвигается и за ним возникает что-то квадратное и белое. Спустя мгновение на экране засветились чудесные слова: «В доме веселья». Оказалось, я совершенно не поняла, что за представление мы идем смотреть и какую роль в нем играет Лео. Это был не спектакль, а киносеанс.

Слева и справа зажглись тусклые огни рампы и осветили двух молодых людей, сидевших на стульях: девушку с накрашенными глазами, в еще более старомодном платье, чем зрители, и Лео в плотном шерстяном костюме и котелке, тоже с подведенными глазами. Оба держали мегафоны. Лео немедленно поднялся и прочел вслух название фильма, а затем имена исполнителей; в их числе была некая Бэрримор, о которой я никогда не слышала. Затем на экране появилась немая картина: красивая женщина, улыбаясь солнечному дню, идет по нью-йоркской улице, застроенной зданиями из бурого песчаника. Девушка в платье с турнюром стала зачитывать слова, возникавшие на экране: «Лили Барт опоздала на поезд в Райнбек, отходивший в три пятнадцать». Итак, они произносили вслух титры фильма, меж тем как музыка менялась в соответствии с действием; девушка читала за женщин, Лео – за мужчин. Сначала я предположила, что это театрализация кинокартины, но спустя изрядное время поняла истинный смысл происходящего, и мне стало стыдно. Это была вовсе не театрализация. Дело в том, что бо`льшая часть зрителей не умела читать.

На экране появился тип с перекошенным лицом, в широком галстуке, и Лео прочитал подпись: «Что вы, я ничуть не опасен». Несколько зрителей в зале засмеялись. Я сидела и смотрела на своего молодого человека с нарисованными усами.

До чего забавно сидеть и глядеть на незнакомца, про которого тебе сказали: «Это твой любовник». Тот, что в кресле? Нет, на стуле, в шляпе. Ага, спасибо, доктор. Любопытно: другая «я» любила этого мужчину, дерзко разглядывавшего меня в переулке и в прихожей теткиной квартиры, этого настырного юношу пяти футов ростом.

Я готов сделать для тебя все, что угодно, продолжало нашептывать мне письмо. Поэтому будь ко мне добрее.

Вскоре я поняла, что он меня видит. Ну да: в отличие от театра зал здесь освещался пучком лучей, льющихся на экран, и он видел нас почти так же хорошо, как мы его. Как долго я на него смотрела? Или он на меня? Так или иначе, то мгновение застало нас обоих врасплох. Наши взгляды скрестились в белом свете проектора, срывавшем все покровы. Вот и скажите мне, кем мы тогда были?

– Разве это не весело! – воскликнула Рут, бросаясь вперед, как только Лео вышел из служебной двери. – Нужно делать это и с книгами! Если бы ты стоял у меня за плечом и озвучивал все мужские реплики, было бы еще веселее, а?

– Если только книга не очень длинная, – ответил Лео.

Рут бросила на меня взгляд, в котором читалось: «Завидую твоей молодости. Будь у меня твоя фигура и твоя удача, я не колебалась бы ни минуты: жизнь слишком коротка». Лео понимающе усмехнулся и метнул на меня взгляд, в котором читалось: «Посмотри, как прекрасно я вписываюсь в твою жизнь, как хорошо тебе будет со мной рядом. Попробуй, испытай меня». Они болтали, флиртовали, были одним сплошным желанием – и все ради девушки, которой я не была.

Было условлено, что Лео проводит нас домой. По дороге мы обсуждали книгу и фильм, который Рут, казалось, знала наизусть. Я смотрела на тачки, на бочки с пикулями и красной сельдью, на мужчин, стоявших вокруг. Теперь, в темноте, я сильнее, чем раньше, чувствовала на себе взгляды людей. Я задавалась вопросом, где сейчас мой брат. Сидит со своей невестой? Ждет меня где-то? По крайней мере, я знала, что он не в тюрьме.

– Простите, – услышала я голос Лео, прорвавшийся через словесный поток тетки. – Я хотел бы вам кое-что показать. Думаю, вам понравится.

– Что это? – спросила я.

– Секрет, – сказал он, с хитрым видом поднимая бровь. – Мой друг работает здесь садовником.

Я хотела спросить «где?», потому что уже запуталась (улицы, похоже, сильно изменились, вернее, еще не изменились), но поняла, что мы стоим как раз на краю парка Вашингтон-сквер. Мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди, как рыба из миски: я увидела, каким он был раньше. Ни ярких ламп в фонтане, ни толпы роллеров и праздной молодежи, ни старых хиппи, которые проводят здесь холодные ночи, – только старые вязы, на которых будто бы вешали преступников для всеобщего обозрения. Меня поразила мысль о том, что кое-кто из живущих помнит эти дни. Арка выглядела непривычно белой – неудивительно, ведь она была чище на целых шестьдесят семь лет, – но сквозь нее все так же открывался вид на Пятую авеню. Я не сразу поняла, что не хватает одной из статуй Джорджа Вашингтона, – видимо, скульптор все еще орудовал резцом в преддверии срока сдачи работы.