Футбол 1860 года - Кэндзабуро Оэ

Из этих слов жены я понял, что и она согласилась с моей точкой зрения, но это не означает, что на нее снизошел такой же глубокий покой, как на меня, от созерцания картины ада. Наоборот, блеск хорошего настроения, владевшего ею с утра, стал постепенно меркнуть. Потом я заметил, что Такаси, отвернувшись от всех, молча стоит лицом к золотому полумраку внутренних покоев главного павильона.

— Что случилось, Така? — окликнул я его, но Такаси, пропустив мимо ушей мой вопрос, бросил через плечо:

— Чем рассуждать о картине, лучше бы, Мицу, взять останки брата S и уйти, тебе не кажется?

Тогда настоятель поручил своему брату, с веранды смотревшему на нас, будто на какое-то чудо, проводить Такаси за урной с прахом.

— Така-тян с детства боялся картины ада, — сказал настоятель. Потом, переведя разговор на парня, пришедшего встретиться с Такаси, начал критиковать теперешнюю жизнь в деревне. — Какую бы проблему ни обсуждали местные жители, они не рассматривают ее в длительной перспективе. Неудача с разведением кур, постигшая молодых ребят, которые попросили друга Така отремонтировать грузовик, красноречиво свидетельствует, что дело их, по существу, агонизирует. Вяло, неумело берутся они за что-нибудь первое попавшееся и в результате оказываются в безвыходном положении, но все еще продолжают легкомысленно надеяться, что какие-то внешние силы придут им на помощь. Взять хотя бы супермаркет — универмаг самообслуживания. Сейчас в деревне под нажимом супермаркета разорились все местные лавки, кроме винно-мелочной, да и в ней сохранился лишь винный отдел, а наши торговцы не только не смогли защитить себя, но в той или иной форме стали должниками универмага. Может быть, они надеются на чудо, на то, что наступит такой критический момент, когда они окажутся не в состоянии выплатить свои долги, супермаркет лопнет и некому будет требовать уплаты? И этот один-единственный универмаг поставил всех жителей деревни в безвыходное положение.

Такаси, возвратившийся с урной, обернутой в кусок белого холста, поборол свое уныние и плохое настроение и даже несколько оживился:

— В урне вместе с прахом лежит металлическая оправа от очков. И знаешь, Мицу, благодаря оправе я отчетливо вспомнил лицо брата в очках.

Когда мы сели в «ситроен», который вместо Хосио и Момоко пригнал обратно к храму один из членов молодежной группы, Такаси сказал без обиняков:

— Урну с останками брата S пусть возьмет Нацу-тян. Мицу и свою-то голову не может предохранить от ударов, и я не решаюсь ему доверить.

Мне показалось, что Такаси не просто отдавал дань любви и уважения брату, но и хотел, насколько возможно, отстранить от него меня, похожего на крысу. Усадив жену, обнявшую урну, рядом с собой и тронув с места «ситроен», Такаси стал вспоминать брата. Я, поджав ноги, улегся на заднем сиденье и начал восстанавливать в памяти цвет пламени в картине ада.

— Ты помнишь зимнюю форму курсантов летной школы, Нацу-тян? В разгар лета брат приехал домой в темно-синей зимней форме, с мечом у пояса, в кожаных летных сапогах. И каждый раз, встречаясь с местными жителями, он, как нацистский солдат, щелкал каблуками и отдавал честь. Мне кажется, до сих пор звучат в долине щелканье его каблуков и возбужденные голоса: «S Нэдокоро только что демобилизовался и вернулся домой!»

Такаси говорил, а сохранившийся в моей памяти брат не имел ничего общего с этим блестящим портретом. Брат, вернувшись после демобилизации, до моста действительно шел в зимней форме курсанта летной школы, но, поднявшись на мост, выбросил фуражку, сапоги и меч, снял куртку, взял ее под мышку и, подавшись вперед, стал подниматься по мощенной камнем дорожке. Такой запомнилась мне демобилизация брата.

— Я отчетливо помню день, когда брата избили до смерти, я и сейчас часто вижу его во сне. Ясно помню тот день до мельчайших подробностей, — рассказывал Такаси жене.

Брат лежал навзничь на дороге, усыпанной размельченным и стертым ногами гравием, в сухой грязи, превратившейся в белый порошок. В солнечном свете прозрачной осени не только дорога, но и покрытые травой тесы, и склоны в густом бурьяне на другой стороне, далекое верховье реки — все сверкало белым. И в этой однообразной белизне ярко блестела река. Такаси, сидевший скрючившись в полуметре от головы брата, лежавшего щекой на земле, лицом к реке, и собака, носившаяся вокруг и скулившая тонким, высоким голосом, будто скрипела зубами, тоже были белыми. Убитого брата, Такаси и собаку обволокло белым облаком света. Одинокая слезинка черным пятнышком застыла на вывалянном в пыли кителе у руки Такаси. Но и она постепенно высохла.

Обнаженная голова брата размозжена и похожа на пустой черный мешок. Из нее торчат красные куски. И вся голова, и торчащие куски уже высохли и напоминают полотно, разостланное для отбеливания. Пахнет лишь раскаленной на солнце землей и камнями — больше ничем. Даже размозженная голова брата не издает никакого запаха, как поделка из бумаги. Руки его, точно руки танцора, непринужденно и свободно подняты вверх. Ноги — в положении бегущего вприпрыжку человека. Кожа на шее, руках и ногах, торчащих из слишком короткой одежды, которую носят во время спортивных занятий курсанты школы морских летчиков, темная, точно дубленая, и на ней выделяется приставшая грязь. Такаси наблюдает, как полчища муравьев стройными рядами заползают в ноздри брата и выползают из ушей, зажав в челюстях маленькие красные шарики. И Такаси подумал тогда, что благодаря работе полчищ муравьев труп брата S постепенно ссыхается и не издает никакого запаха. Он, как выпотрошенная рыба, высушивается и превращается в чучело. Полчища муравьев уже сожрали глаза, прикрытые плотно сжатыми веками. За веками открылись красные дыры величиной с грецкий орех, и пробивающийся туда окрашенный красным слабый свет освещает тоненькие ножки муравьев, снующих по трем дорожкам — в нос и в уши. За тонкой полупрозрачной, как затемненное стекло, пленкой — кожей на лице брата — видно, как в капле крови утонул муравей…

— Думаю, на самом деле ты, Така, не мог увидеть всего этого.

— Конечно, кое-что, наверное, нафантазировал. Но теперь все смешалось, и мне самому неясно, что действительность, а что сон в увиденном мной на дороге в ста метрах от моста в тот день, когда брат был избит до смерти. Ведь память живет, только когда ее питают сны.

У меня самого не было внутреннего побуждения и дальше ворошить воспоминания о смерти брата. Но я почувствовал необходимость доказать, что, несмотря на здоровую психику, память Такаси захвачена фантазиями гораздо глубже, чем он сам это осознает.

— Такаси, то, что ты пытаешься восстановить в своей памяти, веря в это как в действительность, тебе с самого начала явилось как обыкновенный сон. Представление о высохшем трупе брата было, видимо, подсказано воспоминанием о жабе, расплющенной колесом автомобиля и высохшей на солнце. Нарисованная тобой размозженная черная голова брата и что-то торчащее из нее совершенно четко напоминает раздавленную жабу. Напоминает распластанное существо с вытекшими внутренностями, — сказал я и стал опровергать воспоминания Такаси. — Ты, Така, вообще не мог видеть покойного брата. И уж никак не мог видеть его лежащим на дороге. Видели его только я, когда приехал с тележкой, чтобы забрать труп, и корейцы из поселка, помогавшие мне уложить его на тележку. Корейцы, хотя именно они избили до смерти брата, отнеслись к умершему по-доброму, без зла и обращались с трупом даже с любовью, точно покойный был их родственником. Они дали кусок белого полотна. Им я прикрыл брата, лежавшего в тележке, чтобы полотно не сдуло, наложил сверху много мелких камней, а потом, толкая тележку, пошел назад в деревню. Мне казалось, что, когда тележка гружена тяжело, легче не тянуть, а толкать ее перед собой, а еще мне нужно было все время следить за тем, чтобы труп не свалился, следить, как бы он не превратился в дьявола, не вскочил и не вцепился в меня, — это было бы ужасно. Когда я привез брата в деревню, уже наступил вечер, из домов по обе стороны дороги не вышел ни один взрослый, и лишь дети тайком подглядывали за мной. Они опасались, что покойный накличет беду, и старались быть подальше, надеясь избежать ее. Когда, оставив тележку на площади, я прибежал домой, ты, Така, стоял в кухне, рот твой был набит тянучкой, и с губ свисала коричневая слюна. Слюна напоминала сочащуюся сквозь стиснутые зубы кровь, как это представляют в деревенском театре, изображая человека, выпившего яд. Мать была больна, и рядом с ней лежала сестра, притворявшаяся тоже больной. В общем, никто из семьи помочь мне не мог. Я пошел за Дзин, которая за амбаром пилила дрова. Она была тогда еще худой, крепкой и сильной девушкой. Пока мы спустились на площадь, белое полотно с тачки уже успели украсть, и мертвый брат лежал ничем не прикрытый. Я помню, что скрюченное тело брата казалось маленьким, как у ребенка. Все оно было в засохшей грязи и пахло кровью. Мы с Дзин, взяв брата за руки и за ноги, попытались тащить его, но это оказалось нам не под силу. Мы только перепачкались в крови. По совету Дзин я вернулся домой за носилками, которые у нас использовались во время учений по противовоздушной обороне. Когда я стал с трудом стаскивать носилки, засунутые под крышу кухни, то как раз и услышал, как мать дает наставления сестре, касаясь внешности моей и твоей, Така. А ты в это время, по-моему, все еще продолжал сосать свою тянучку и даже не посмотрел в мою сторону. Тело брата мы подняли уже в полной тьме по дорожке, идущей вдоль каменной ограды, и положили в амбаре, поэтому ты так его и не увидел, верно ведь?