Вдали от дома - Питер Кэри

В кафе Кловер не смогла постичь причины моего огорчения:

– Она тебе нравится?

Как я мог объяснить? Что мне нравился образ Коротышки Боббсика, его «ягуара», его жены, его детей, катающихся в траве среди ночи.

– Ее муж мой друг.

Верхняя губа Кловер сморщилась, и мне захотелось положить туда палец, на завораживающую родинку. Ей это не понравилось.

– Примета красоты, – сказал я, но она убрала мою руку.

– Это знак греха, по словам матери.

– Очень убедительно.

– Нет. Не смешно.

– Твой грех?

– Именно. Я сказала маме: если это не мой грех, значит, твой. Она ударила меня по лицу.

– Ха.

– Именно.

Я подумал: «На каких неведомых ветрах наши души перенеслись в наши тела?»

– Идем, – сказала она. – Пора.

Пора что? Когда мы встали из-за стола, я подумал: «Ты ее не знаешь. Ты скажешь, что любишь ее из-за чего-то бессмысленного, вроде красивой ключицы».

«Кости», – думал я, когда мы вышли во тьму Гисборн-роуд, поднялись на холм, где воздух был влажным и прохладным и пах гниющей листвой и испражнениями скота и патрульных лошадей, которые недавно прошли по дороге. Кобылья моча – афродизиак для жеребцов, так говорит Бен Калво. Хозяином кафе он стал, подзаработав на скачках, так что, возможно, это и правда.

Двери в аптеки были заперты, но мы шли, словно они были открыты нашему желанию, рука в руке, мимо кладбища англиканской церкви, где остановились поцеловаться. Влечение делает мужчину нечестным с собой, это хорошо известно. Я боялся скользкой неопределенности фальшивого чувства, удобного случая, того, что это не до конца правда.

Мы вошли в парадные ворота моего дома, протиснулись между гортензиями, я вдыхал запах ее мягкой шеи, воображая комнаты и дома за пределами моей жизни.

В грязной темноте я приметил спящих клуш, меловые комки на крыше.

– Я подрежу им крылья, – сказала она, – прежде чем уйду.

Войдя внутрь, я оглох от беспокойства из-за аптеки и моего искореженного плеча. Я опустил жалюзи и зашторил повсюду окна, а она улыбалась мне, и я надеялся, что она не заметит мой жуткий шрам. Она сбросила туфли. Я не мог представить, о чем она думала.

Скажем, мы в Италии, и что?

В кухне мы обнялись, и она прижала меня к себе, и вдыхала мое дыхание, и говорила, что именно так узнается, тот ли с тобой человек. Она была так гибка и невероятно красива и нежна, и ее руки были сомкнуты на моих лопатках – она вошла в мою жизнь.

Я сказал, что мы не можем сделать то, чего оба хотим.

– Это положено говорить девушке.

– Только не без «штучки».

– У тебя отличная штучка, как я чувствую.

Мои вены и артерии готовы были взорваться, но я предпочел бы убить себя, чем играть в эту игру. Затем мы оказались на полу спальни, среди книг, как подростки, и я сказал, прямо, просто, что проблема в отсутствии презерватива.

Она ответила, что есть много способов обтяпать дельце, но она не понимала, что я таков, каков есть, потому что когда-то был мальчишкой. Я взмыл в секунду, как воробей. Пролил свое семя, но не на землю.

Я доверил свои тайны этим сверкающим внимательным глазам. Я признался. Нам с Аделиной Кёниг было всего по двадцать лет, когда она забеременела, и мы сбежали в Мельбурн. Я решил, что мы родим там ребенка. Но Аделина, медсестра, нашла врача, который делал аборты. Я даже не знал, что такие люди существуют.

– Бедные дети, – сказала Кловер. – Как ужасно. Вам пришлось собрать уйму денег.

Я был тронут, что она благосклонно отнеслась к моим уродливым тайнам. Я признался, что взял взаймы у Себастьяна Ласки, которого знал недостаточно хорошо, чтобы просить о многом, но он не единожды снисходил до руин моей жизни, чтобы меня спасти.

– Ты привлекательный мужчина, – сказала она. – Тебя всегда будут прощать.

Она помогла мне снять рубашку, и не оставалось выбора, кроме как показать шрам, жестокую рану, как трещину в бетонной плите. Она лизала его, насколько могла глубоко. Она любила меня. Она так сказала. Она сосала мои соски, словно я был девчонкой. Я стонал. Я думал: силу влечения нельзя отрицать, ее нельзя остановить или заглушить – она настойчива, как вода, текущая сквозь крышу, и найдет свой путь в темноте, на заднем сиденье автомобиля. Нечего бояться, сказала она, нет, подумал я, только того, что вынуждает тебя это делать: впиваться когтями в деревья, драть кору, словно ты мартовский кот, это слепая и жестокая потребность, радость, но кто бы не захотел избавиться от нее. Мне жаль католических священников, страдающих мукой пола: поток желания находит путь в океан, не различая плохого и хорошего, и если он оказывается плохим, то такова его безжалостная природа. Дельце было обтяпано по живому.

Часы спустя, все еще на полу, мы говорили и говорили, целовались и плакали, и мою рану нужно было изучить, и мое замешательство у кухонного окна было пережито вновь, и Аделину Кёниг тоже следовало описать.

– Это значит «король»[47], – сказала она.

– Верно.

– Но у тебя должен быть еще ребенок. Поэтому ты прячешься от приставов.

– Он оказался не моим ребенком. – «Вот-вот, – подумал я, – она перестанет меня любить».

– Как ты можешь быть уверен, что он не твой сын?

– Просто скажем, что ребенок был рыжим, а моя жена нет. – Я видел, что она готова спорить, а я бы этого не вынес. – И рыжеволосый мужик постоянно отирался в моем доме.

– Что сказала Аделина?

Хотел бы я, чтобы она не называла это имя.

– Ты бросил ее, верно?

– Ты не понимаешь, – сказал я, но увидел ее лицо и осознал, что она понимала.

– Бедный Вилли.

– Уверен, она страдала, и он тоже страдал, бедный негодник.

– Сколько тебе лет, Вилли?

– Двадцать шесть.

– Ты слишком молод для всей этой вины. Вот. Смотри. Ты готов.

В самозащиту я проявил внезапный интерес к цветному атласу моей бабушки – атласу Священной Римской империи. Я разложил его перед ней, и она восхищалась им, и выслушала мое непоколебимое убеждение, что мне не место там, где меня родила мать. У меня не было причин находиться на горячих улицах Аделаиды военного времени, когда мой истинный дом должен быть на атласе империи Габсбургов, на землях Венгрии.

Никакая карта Аделаиды не могла вызвать такую тоску, какая поднималась из глубин вселенной этого атласа, который, раскрашенный вручную в слегка необычной, даже эксцентричной манере, имел мягкие оттенки плотно сотканного персидского ковра, где наша красная Венгрия оказалась серо-коричневой, Зальцбург был цвета высушенной соломы, Хорватия бледно-розовой. Богемия, как и другие государства, была, как лиса, коричнево-пестрая. Искрошенное побережье Далмации на юге было цвета, известного как ярко-фиолетовый.