Башня. Новый Ковчег - Евгения Букреева

Зоя Ивановна подошла вплотную и буквально нависла над ним. Борис уже знал, что кличка их классной — Змея, и кто бы эту кличку не придумал, он попал в самую точку. Зоя Ивановна была высокой и очень худой, с несоразмерно длинным телом и короткими ногами. Такая непропорциональность вкупе с немигающим взглядом светло-карих, почти жёлтых глаз делали её похожей на допотопную рептилию.

— Кто еще, кроме тебя, входил в кабинет биологии? Кто это был? Ну? Если ты сейчас честно и открыто не скажешь, кто испортил школьное имущество, мы все… да, дети? — она выразительно посмотрела на притихший класс. — Мы все будем считать, что это твоих рук дело.

Борис стоял у школьной доски, как на эшафоте, и к нему было приковано тридцать пар глаз. Кто-то смотрел на него равнодушно, кто-то заинтересованно, кто-то даже с оттенком сочувствия, и только двое смотрели настороженно, затаив дыхание.

— Покрывая нарушителей, ты, Литвинов, оказываешь им медвежью услугу. Вместо того, чтобы помочь своим товарищам стать на путь исправления, ты вселяешь в них чувство ложной уверенности в собственной безнаказанности, толкая их к краю пропасти и…

Он их видел. Видел, как они выходили из кабинета биологии, и знал, что испорченное имущество — плакаты с изображением земноводных, где поверх головы каждой змеи было пририсовано лицо их наставницы, вытянутое, с длинным носом и острыми, чуть оттопыренными ушами, которые не закрывала уродливая короткая стрижка — их рук дело. И они знали, что он видел.

— Почему ты нас не сдал?

Светловолосый пацан преградил ему дорогу. За спиной светловолосого стояла его подружка, высокая девочка, узколицая, с огромными, даже не карими — чёрными глазами.

— Да пошли вы… — Борис хотел оттолкнуть пацана, но девочка неожиданно сказала:

— Сильно тебе дома попало?

И в её глубоких чёрных глазах мелькнуло что-то такое, отчего Борис в первый раз в жизни растерялся.

— Я — Паша, — светловолосый протянул ему руку. — А она…

— Аня, — и девчонка, быстро переглянувшись со своим приятелем, сказала. — Мы в кино. Пойдёшь с нами?

— У меня денег нет, — стушевался Борис.

У него их и правда не было. Карманных средств Борису, по мнению отчима, не полагалось. Тот любил повторять: «деньги развращают» и считал, что бесплатных школьных завтраков и обедов для Бориса вполне достаточно.

— Да фигня, — Пашка стукнул его по плечу. — У нас тоже нет. Пошли. Мы знаем, как туда бесплатно пролезть.

Так началась его дружба с Пашкой Савельевым. И Анной.

Эти двое почти заставили его забыть, откуда он родом. Почти заставили поверить, что он им ровня. И Борис поверил бы. Если б не отчим.

— Молодец, Борюсик, правильные знакомства заводишь, — тонкие бесцветные губы отчима расползались в гаденькой улыбочке. — Паша Савельев — мальчик из нужной семьи, да и с подружки, как там её, Анька что ли? и с подружки можно тоже состричь кое-что полезное при желании.

У отчима все люди делились на нужных и ненужных. Пашкин отец, главный инженер систем жизнеобеспечения, несомненно, был нужным. Как и Константин Генрихович Бергман. Аннин отец хоть и называл себя по-простому садовником, на самом деле был начальником отдела ландшафтного дизайна, и все эти сады и парки находились в его непосредственном ведомстве.

— Ты за них держись, — поучал его отчим. — Варежку-то, где не надо, не разевай, не вякай, если не спрашивают. Если правильно хорошему человеку на хвост сесть, можно высоко подняться.

И отчим снова смеялся сухим лающим смешком:

— Запомни, Борюсик, все люди равны, но некоторые… равнее.

* * *

— Странное ты место выбрал, Борис, для встречи. Не находишь?

Борис, хоть и ждал Анну с минуты на минуту, от неожиданности вздрогнул. Соскочил с валуна, нервно отряхивая с брюк несуществующие соринки. Почувствовал, как краснеет.

Она по-прежнему была красива. Казалось, ни возраст, ни глубокая морщина, что пролегла между бровями, ни седина, серебристыми нитями сверкающая в коротких чёрных волосах, ни даже скорбно опущенные уголки губ не могли её испортить, но лишь добавляли шарма и привносили едва уловимый налёт аристократического трагизма.

— А, по-моему, хорошее место, — Борис почувствовал, как к нему возвращается уверенность.

— Это… папин сад.

Анна едва заметно споткнулась на слове «папин».

Не было нужды напоминать Борису, что садовником умирающего сада был Аннин отец. Но она всё же напомнила.

Константин Генрихович, тот, под чьими чуткими пальцами рождалось волшебство: то лиловыми всполохами, то серебристыми колокольчиками, то жемчужными ручейками, всю свою жизнь посвятил саду и дочерям. Он любил своих дочерей, вернее любил он старшую — Анну, а младшую, рыжую солнечную Лизу, Лизушку, Лизоньку — обожал.

Для Бориса это было удивительно. Он никак не мог взять в толк, что же такого все находят в этой Лизе. Для него она была не более чем мелкой девчонкой, надоедливой и докучливой младшей сестрой, которая, если не торчала у отца в саду, любовно отряхивая комочки земли с цветочных луковиц, то обязательно увязывалась за ними, и, по мнению Бориса, всё портила.

И уж тем более Борис не понимал, почему Пашка, встретившись через несколько лет с уже повзрослевшей Лизой, внезапно потерял голову и лишился рассудка.

А Анна спокойно это приняла.

Борис стиснул зубы. Боже, каким дураком он был. Как он радовался вначале, глядя на внезапно поглупевшего влюблённого Пашку. Радовался, надеялся, что и ему отсыплют горсточку счастья. Ага, отсыплют. Дадут. Догонят и ещё поддадут, как говаривал отчим.

У них был классический любовный треугольник. Как в дешёвых романах. Как в дурацкой песенке. Боря любит Аню, Аня любит Пашу, а Паша…, чёрт побери, а Пашка настолько слепой идиот, что ничего не видит и ничего не понимает. Ни тогда, ни сейчас.

Свадьба Лизы и Павла ничего не изменила. Анна, по всей видимости, решила посвятить свою жизнь служению этим двоим, она всегда была с ними рядом, самозабвенно нянчилась с появившейся на свет через положенный срок племянницей. Нет, ему Борису тоже кое-что перепадало. Иногда ему казалось… впрочем, да, ему только казалось.

Странно, но чем дальше он, Борис, увязал в этом болоте, тем больше злился на друга. Умом он понимал, что тот ни при чём, что Павел даже не подозревает, не видит, как Анна на него смотрит, что он слеп и глух, и равнодушие его — счастливое неведение, но это умом… сердце же Бориса наливалось злостью и яростью.

А потом всё рухнуло.

Смерть Лизы и их с Пашей новорожденного сына прошлась по Павлу катком, раскатала, размазала, растёрла в порошок. Борис замер. Он ждал, что вот сейчас, вот прямо