Антипиранья - Петр Заспа

— Эй, ты чего? — смотрел на нее удивленно Денис. Затем, критически взглянул на свой непрезентабельный вид и добавил: — Хотя я тебя понимаю. Оказаться один на один с полуголым сумасшедшим в темном погребе…

Услыхав его голос, девушка обернулась, и в ее глазах застыл неподдельный ужас. Она отпрыгнула от окна, забилась в угол и закрылась камнем.

— Да что с тобой такое?! — искренне возмутился Денис. — Ты мне только скажи, что это за место, и я уйду. Да… я еще у тебя там в тряпках пороюсь, а то, сама понимаешь, на дворе не лето. Хотя до сих пор не пойму, куда оно делось. Ну так как? Договорились? Ты меня не бойся, я дальше не сделаю ни шагу. Так ты мне скажешь, где я очутился? Что это за трущобы?

Девушка молчала и продолжала жаться в угол.

— О господи! Да что же это творится! — Денис тяжело вздохнул и огляделся. — Да что тебе еще сказать, чтобы ты там не пряталась? Или ты меня не понимаешь? Он взглянул еще раз на незнакомый шрифт, и у него мелькнула догадка, что он говорит на незнакомом ей языке. — Как тебя зовут?

Ответом по-прежнему было молчание, и у Дениса возникло ощущение, что он разговаривает со стенкой.

— Ну и ладно. Ты тут сиди, а я пойду чего-нибудь себе присмотрю. Ты не против?

Не дождавшись ответа и на этот раз, он пожал плечами и направился к выходу.

— Ирма, — вдруг прозвучало за его спиной.

— Что?

— Ирма, — повторила девушка.

— Тебя зовут Ирма? Вот видишь, а говоришь, не понимаешь. А я Денис. Так я пороюсь у тебя в гардеробе? А то у меня уже зуб на зуб не попадает. Я видел в куче мужские брюки и рубашку. Чьи они?

— Моего отца.

— Так у нас здесь еще и отец где-то прячется? Я надеюсь, это не последние его штаны?

— Папу забрали в город на рытье траншей.

— Так он у тебя строитель?

— Нет, бухгалтер.

— Чего же тогда траншеи роет? Деньги прячет? — хохотнул Денис. — А буржуйку ты зря потушила. Придется заново разжигать. Ты так и будешь в подвале сидеть? Смотри, а то там мыши.

Денис применил, как ему казалось, эффективный прием, рассчитанный на женскую психику, но на Ирму он почему-то не подействовал. Он пожал плечами и выбрался назад в комнату. Штаны оказались ему велики, и пришлось затянуть ремень на последнюю дырку. У неизвестного ему папы живот был будь здоров!

Кое-как приодевшись, он крикнул в подвал:

— Где у тебя спички или зажигалка?

За спиной скрипнуло, и на лестнице появилась Ирма:

— Там нет мышей.

— Что? А, ну конечно! Как я не догадался, их всех съели кошки! — Но, оглянувшись и не увидев ни одного кота, Денис добавил: — А кошек съели собаки.

— Собак съели в первую очередь.

— Чего?.. — Денис удивленно посмотрел в лицо девушки.

Ирма говорила с жутким акцентом, и первой мыслью было, что он неправильно ее понял, затем он решил, что она его разыгрывает.

— Ну и как? Вкусно? Сама ела или с кем-то поделилась? А кстати, здесь есть еще кто-нибудь? Я никого не видел.

— В соседнем доме живет фрау Романн, а за их домом чета Бальцеров. Днем они не выходят, потому и не видно.

— Ну ясно. Послушай, Ирма. — Денис огляделся вокруг. — А почему здесь такой бардак? Ну, ты меня понимаешь? Все переломано, окна выбиты, дверь на честном слове держится. У вас что, здесь ураган прошел?

Теперь удивленно вытянулось лицо у Ирмы. Затем у нее мелькнула какая-то догадка, и она неуверенно спросила:

— Ты, наверное, ранен?

— О, это точно! В голову, в самое темечко! Так что это за место?

— Шарлоттенбург.

— Шарлоттенбург? Не слышал. Это какая область?

— Пригород Кенигсберга.

— Кенигсберга? — Денис задумчиво посмотрел на Ирму. — Ты хотела сказать Калининграда?

Ирма виновато улыбнулась и возразила:

— Нет. Шарлоттенбург — пригород Кенигсберга. Дальше, через две дороги, уже начинается город.

Денис молча разгреб золу в топке и, заметив еще тлевший уголек, сунул газету и дунул. Пламя вспыхнуло, и в лицо пахнуло теплом. Оно было такое явное и такое реалистичное, что для верности он сунул в буржуйку руку, надеясь, что все это окажется бутафорским и призрачным. Он вспомнил, что во сне, какие бы кошмары ни снились, человек боли не чувствует. Огонь лизал пальцы, и Денис отчетливо ощущал его жар.

Не проронив ни слова, он несколько минут смотрел перед собой, затем голосом, полным смятения, спросил:

— Ирма, где я?

— В Шарлоттенбурге. Может, сегодня вернется мой папа. Тогда он проведет тебя до вокзала. Ты сам увидишь город. Оттуда он как на ладони. Но дальше тебе нельзя. Дальше позиции дивизии народных гренадеров. А ты же русский.

— Ну и что, что русский?

— Как что? — возмутилась Ирма. — Тебя сразу застрелят! Там уже немцы!

Голова Дениса неприятно закружилась. Он сглотнул тошноту, подкатившую к горлу, и посмотрел в глаза Ирме, надеясь увидеть там искорки еле сдерживаемого смеха.

— Ты хочешь сказать, что сейчас война?

— У тебя, наверное, жар, да? Ты был совсем раздет и, конечно же, заболел!

— Погоди-погоди! — Денис вскочил и схватил Ирму за руку. — Последний вопрос. Только ответь мне честно, поняла? Никаких розыгрышей или дурацких шуток! Смотри мне в глаза и скажи, какое сегодня число.

— Двадцать восьмое марта, — испуганно ответила Ирма и попыталась выдернуть руку.

— А год? Какой год?

Она попятилась и еле слышно выдавила:

— Сорок пятый.

Денис долго, как оглушенный, смотрел ей в глаза, затем нехотя отпустил руку, подошел к окну и выглянул наружу. Перед ним раскинулось поле, по которому он недавно шел. Дальше тянулся лес. Ничего необычного. Безликий весенний пейзаж, каких много где-нибудь в лугах Ленинградской области.

Он в сердцах ударил кулаком в стену и выкрикнул:

— Не верю! — Затем, спохватившись, бросился в подвал. — Я сейчас выведу тебя на чистую воду!

Он вспомнил, что видел там газеты. А на газетах всегда есть дата выхода! Пусть они и не на русском языке, но число и год он уж как-нибудь разберет?

Денис разорвал подшивку, поднес пестрые листы к свету и взглянул на даты. Газеты были разными. Их собирали не один год. Были и свежие — сорок пятого, были и позапрошлогодние — сорок третьего года. А еще у всех рядом с названием красовался орел, раскинувший крылья и вцепившийся когтями в кольцо со свастикой внутри. Все еще не веря увиденному, Денис даже попробовал порвать несколько листов, и они разорвались с противным треском, как обычные газеты.