Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

поле для наблюдений, какой материал для романиста! Только я-то не сумею воспользоваться всем этим.

Чем богаче квартал, чем богаче квартира, тем менее она доступна. Богатый еврейский банкир Caran-Denvière, женатый на русской, не только не принял меня, но даже и билет возвратил под тем предлогом, что жена уехала.

Зато нет ничего симпатичнее русских интеллигентов. Поднимаясь в их скромные квартиры, я знала наверное, что буду принята, как человек, что меня не посадят в роскошной гостиной и не вышлют двадцать франков с горничной, – а сами лично дадут пять или десять франков, которые тем более ценишь, что знаешь, с каким трудом они заработаны.

25 декабря, среда.

Кларанс уже давно говорила, что у нее будет вечер в первый день Рождества.

Я все более и более втягиваюсь в ее общество, оно дает мне забвение.

Сыплются неприличные анекдоты, смелые остроты. Скульптор так и вертится, представляя то танцовщицу, то английского полисмена… Наконец, я увидела и знаменитый Медный Цветок.

Это была странная женщина, которая с первого взгляда приковывала к себе внимание. Вся в черном, необыкновенно тонкая, гибкая и стройная, с волосами, выкрашенными в ярко-рыжую краску, отливавшую, как медь – она, действительно, оправдывала такое прозвище. Ее туалет отличался тонким изяществом, и вся она – накрашенная, напудренная, с малиновыми губами – производила впечатление чего-то отравленного, точно Клара из романа Мирбо «Jardin des Supplices»264. «Такая женщина, как змея, обовьется около сердца мужчины и ужалит его», – невольно подумала я, глядя на нее.

Она держалась скромно, с достоинством, и очень симпатично, не шумела, как Кларанс, не вертелась из стороны в сторону, а сидела прямо, грациозно перегибая стан во время разговора. Только что перед ее приходом был разговор о ее женихе. И я теперь с невольным интересом смотрела на эту женщину.

Веселье шло все crescendo265. Карсинский представил Cuvette. Музыкант заиграл вальс. Все стали просить Медный Цветок танцевать, и она согласилась, не ломаясь долго.

Сняли ковер, раздвинули стулья к стенам. Медный Цветок взяла кружевной шарф Кларанс.

Я сидела неподвижно в углу, усталая, разбитая после двухдневной беготни по лестницам. Голова кружилась.

Веселый смех разливался кругом, а Медный Цветок, которая убила своего жениха, изгибалась в грациозном танце. Скульптор сидел у моих ног и в сотый раз объяснялся в любви.

26 декабря, четверг.

Еще день беготни – и завтра сдаю отчет. Последние десять адресов.

Из-за всей этой беготни – еле-еле успевала позировать скульптору. Бюст подвигается быстро.

Сестра Надя прислала неожиданно сорок рублей, полученные по переводу. Вот прекрасно! сошью себе на них русский костюм, благо шелк здесь дешев. Я хочу голубой шелковый сарафан, кокошник вышью в одну ночь… и рисунок есть – из Румянцевского музея давно взят. Это будет чудно хорошо, и ко мне пойдет.

27 декабря, пятница.

Сдала отчет. Привезла около полутораста франков. Теперь будет с чем начать вечер.

Я никого не знаю из этих господ, но один из присутствующих подошел и отрекомендовался Самуиловым, «поэт по профессии». Я с любопытством посмотрела на этого субъекта – еврейский тип, неряшлив, в общем – ничего особенного; голова – с претензией на Надсоновскую, но несравненно хуже ее.

И так как я спешила домой, то он предложил свои услуги проводить меня. Я не боюсь ходить одна, но из вежливости – не отказала.

Он начал говорить о поэзии – довольно-таки сбивчиво и запутанно, я рассеянно слушала и думала – скоро ли приду домой, напьюсь чаю и согреюсь у камина. И не заметила, как дошла до дому.

Пригласить его зайти напиться чаю или нет?

В Париже наш чай не очень-то всюду предложат, – и русское гостеприимство взяло верх над желанием остаться одной – я сказала:

– Не хотите ли зайти напиться чаю?

– С удовольствием.

За чаем, в качестве поэта, он повел атаку быстро, заявив, что давно интересуется мной, что я – очень хороша собой и т. д. и т. д.

Я старалась быть как можно строже и сдержаннее – это его не останавливало.

– Ведь вы только по внешности кажетесь спокойной, а на деле у вас душа такая… бродящая, по глазам видно.

Он расположился было целовать мне руки, но я отдернула их. Этот нахальный субъект был мне противен.

28 декабря, суббота.

Оказывается – сегодня получила по почте еще десять франков за билеты. Надо было отдать их секретарю. Пошла в русский ресторан, – там, кажется, его можно всегда застать до 12 часов.

Я там никогда не бывала; и на минуту русский говор ошеломил меня: как будто в Россию попала.

За завтраком моим соседом был магистрант Юрьевского университета, высокий блондин с длинным носом и голубыми глазами. Он долго говорил мне о преимуществах мужчины, стараясь доказать его превосходство над нами…

– Да… женщины вообще неспособны к философии, к научному творчеству, они лишь скорее усваивают, чувствуют тоньше, а наш брат – грубоват. Но в области науки укажите мне женщину, которая создала бы в области философского мышления свое, новое?

«Гм-м… много ли ты сам-то можешь создать своего, нового», – подумала я, но не решилась сказать, боясь обидеть его мужское самолюбие. И отвечала вслух:

– Женщин, такие как есть, нельзя судить, как вы судите. Мы, половина рода человеческого, тысячелетиями были поставлены в такие условия, в каких мы могли развивать только свои низшие качества. Наш ум, несмотря на всю культуру, которую получили некоторые из нас – все-таки в своем роде продукт влияния атавизма. Что ж удивительного, если ученые женщины не создали ничего великого в науке? При тех условиях рождения, воспитания и жизни еще удивительно, как это женщины могли сделать и то, что они сделали. Создать те произведения во всех отраслях искусств и науки, и все время, не переставая, состоять под вековым угнетением, рождая, воспитывая детей, словом, свято исполняя обязанности, возложенные на нее природой.

Ученый молча слушал.

– А великие произведения мысли, ума, – закончила я, – и между вами редки; и если сравнить, сколько между вами посредственностей пропорционально числу людей науки и великими умами – и между женщинами, то окажется, что наша пропорция больше…

Ученый не пытался, по-видимому, возражать; и вскоре, увлеченный своими мыслями, заговорил о нации.

– По-моему, государственность и религия необходимы, необходимы; в русском народе есть этакий христианский дух, которого я не замечаю здесь. Как сказал Гексли: люди, проповедующие «возлюби ближняго своего, яко сам себе», в жизни рады друга другу горло перерезать; а люди, убежденные, что человек произошел от обезьяны, и материалисты, в жизни следуют принципу – «положи душу своя за други своя».

– Так