Карты в зеркале - Орсон Скотт Кард

И потом ты справляешься со страхом и просто стоишь и смотришь.

Король и королева волнообразными движениями поднимают и опускают «руки». Кажется, так они разговаривают. Должен ведь быть какой-то смысл в этих движениях?

Ты должен понять. Ты тоже вытягиваешь руку и пытаешься изобразить похожие жесты.

Они перестают двигаться и следят за тобой.

На мгновенье ты неуверенно останавливаешься, потом снова начинаешь делать волнообразные движения руками.

Их «руки» взволнованно мечутся, слышны негромкие звуки. Ты пытаешься повторить и их.

А потом король и королева приближаются к тебе, и ты стараешься успокоиться, клянешься, что не закричишь, хотя в глубине души понимаешь, что не сможешь удержаться.

Холодное щупальце прикасается к тебе, ты чувствуешь нарастающую слабость. Тебя выводят из комнаты, и сознание застилает тьма.

Проходят недели, а ты все еще жив — ради того, чтобы забавлять их, когда они устают от своих трудов. Однако, подражая им, ты учишься, а они учат тебя, и вскоре вам удается вести нечто вроде примитивного диалога. Они обращаются к тебе, медленно шевеля всеми гибкими конечностями, издавая негромкие звуки, а ты с помощью двух рук, а потом и с помощью голоса пытаешься ответить. Это убийственно трудно, но наконец ты сообщаешь, что должен кое-что им сказать, прежде чем им надоест с тобой забавляться и они снова увидят в тебе всего лишь еду.

Ты объясняешь им, как сохранить стадо.

И тогда они делают тебя пастухом, в обязанности которого входит лишь одно: снабжать их едой, да так, чтобы припасы никогда не кончались. Ты сумел убедить их, что благодаря тебе они получат вечный источник пищи, и они заинтересовались.

Среди своих хирургических инструментов они находят и вручают тебе тот, который будет служить тебе посохом. Отныне твое стадо будет подчиняться тебе без борьбы, даже без боли. Еще тебе дают топор для отсечения и исцеления, и на куске разлагающейся плоти показывают, как его использовать. В твою ладонь они вживляют имплантат, которому подчиняются любые двери. И вот ты идешь в колонию и медленно убиваешь своих товарищей, отрезая от них кусок за куском, — чтобы все они оставались живы.

Ты ни с кем не разговариваешь. Ты прячешься от их ненависти за стеной молчания. Ты страстно желаешь смерти, но она не приходит, потому что это невозможно. Если ты умрешь, умрет и колония. Чтобы сохранить людям жизнь, ты сам ведешь жизнь, которая хуже смерти.

А потом замок рушится. Твое дело закончено. Ты зарываешь топор и посох и ждешь, когда тебя убьют.

Расследование подошло к концу.

Люди сняли пластинки и удивленно заморгали, щурясь от солнечного света. Он смотрели на прекрасное лицо Пастуха с выражением, смысл которого невозможно было угадать.

— Вердикт суда гласит, — принялся зачитывать человек с корабля, в то время как его товарищи пошли в толпу, собирая свидетельские пластинки, — что человек, именуемый Пастухом, виновен в совершении чудовищных преступлений. Однако преступления эти были единственным способом сохранить жизнь тем, против кого они совершались. Поэтому человек, именуемый Пастухом, оправдан по всем статьям. Жители колонии Аббатства должны по крайней мере раз в год чествовать его и помочь ему прожить так долго, сколько может прожить человек благодаря науке и бережному обращению.

Таков был вердикт суда, и хотя колонисты Аббатства двадцать два года были отрезаны от остального мира, они ни за что не нарушили бы законов империи.

Спустя неделю экипаж закончил свои дела на планете и корабль стартовал; отныне колонисты, как и прежде, будут сами вершить свои дела.

Корабль был уже далеко среди звезд, когда после ужина трое членов экипажа завели беседу об оставленной планете.

— Ну и штучка этот Пастух, — сказал один.

— И все-таки он чертовски добрый человек, — отозвался второй.

Им казалось, что третий их товарищ задремал, но вдруг он резко выпрямился и воскликнул:

— Боже, что мы наделали!

Шли годы, колония Аббатства процветала, подрастало новое поколение сильных, неискалеченных людей. Они рассказывали детям своих детей историю долгого порабощения планеты. Свободу хранили как великое сокровище; так же бережно хранили силу, здоровье и жизнь.

И каждый год, согласно вердикту суда, все устремлялись к одному из домов в деревне, неся дары: зерно, молоко и мясо. Колонисты выстраивались в очередь у двери, а потом по одному входили внутрь, дабы почтить Пастуха.

Они вереницей проходили мимо его лежанки, чтобы он мог их разглядеть. Каждый всматривался в прекрасное лицо с мягкими губами и ласковыми глазами. Сильных рук, однако, больше не было — только голова, шея, позвоночник, ребра и рыхлый мешок плоти, пульсирующий жизнью. Глядя на то, что осталось от тела Пастуха, люди всматривались в зажившие шрамы. Когда-то вон там были ноги и бедра, верно? Да, и еще гениталии, и плечи, и предплечья.

— Как же он живет? — недоумевали малыши.

— Мы поддерживаем в нем жизнь, — отвечали им взрослые.

— Таков вердикт суда, — повторяли они год за годом. — Мы должны помочь ему прожить так долго, сколько может прожить человек благодаря науке и бережному обращению.

Потом они оставляли свои дары и уходили, и в конце дня Пастуха снова переносили в его гамак, откуда сквозь окно год за годом он видел небо. Они, возможно, отрезали бы ему и язык, но это никому не пришло в голову, поскольку он всегда молчал. Они, возможно, выкололи бы ему глаза, если бы не хотели, чтобы он видел, как они улыбаются.

Перевод Б. Жужунавы

— У тебя есть оружие, которое может их остановить, — сказал Кроуф, и внезапно я почувствовал тяжесть игольчатого пистолета на своем поясе.

— Мне запрещено применять оружие, — ответил я. — Даже игольчатый пистолет. И уж тем более осколочные гранаты.

Кроуфа мои слова, похоже, не удивили, не то что остальных. Я разозлился: с какой стати Кроуф ставит меня в такое положение? Стоун, сидевший с луком на коленях, мрачно уставился на меня, а Фоул довольно внятно проворчал глубоким, звучным голосом:

— Мы друзья или нет? Вроде тут шла речь о друзьях.

— Таков закон, — сказал я. — Я могу использовать оружие только в целях самозащиты.

— Их стрелы летят не только в нас, но и в тебя! — воскликнул Стоун.

— Пока я с вами, закон считает, что нападают на вас, а не на меня. Если я пущу в ход оружие, я тем самым приму чью-то сторону. И тогда вся корпорация как бы примет вашу сторону. Если дело до такого дойдет, корпорация откажется сотрудничать с вами.

— По-моему, это как раз хорошо, — пробормотал Фоул. — Много нам проку от корпорации!

Я не стал говорить, что, если дело примет такой оборот, меня казнят. Йалимини не нужны люди, которые боятся смерти.