Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

воли и мысли, которые в итоге могут привести к куда более серьезным переменам.

Как правдиво все, засвидетельствованное в Евангелии, описывает то, с какой ноги ты сегодня встал и пошел жить очередной, рядовой день своей единственной жизни.

Великие трагические конфликты в литературе я чувствую точно так же: они не молотом сработаны, они выстукиваются из мельчайших движений сердца.

Я чувствую, что самый трагичный, роковой сюжет – это мелкая отступь человеческой воли от благого, высшего Промысла. А самая светлая, счастливая гармония – это свободное решение следовать Промыслу, во что бы то ни стало.

Однако вот и я ухожу в эти большие рассуждения – мне не по уму, не по духовному опыту. Недаром упомянутая тобой Ирина Роднянская полемически увещевала меня в некоторых своих статьях, как раз за некорректное толкование вопросов религиозной жизни.

Поэтому и здесь, и в книжке я свидетельствую только о том, что пережила сама, до чего не додумалась – дочувствовалась. Например, расскажу о том, что впервые пришла на исповедь, когда попала в ситуацию, которую для меня не могли разрешить – утолить, гармонизировать – ни подруги, ни психологи, ни мама, ни я сама. Так я на своей шкуре поняла, что к Богу обращаешься как к Тому, кто имеет силу тебя простить, даже когда сам себя не прощаешь, и отпустить с миром, даже когда сам себя мучаешь. Речь шла о больной, зависимой любви, которую я нынешняя и любовью-то не назвала бы. Я пришла, в глубине – вполне серьезной тогда глубине страдания переступив через давний страх перед исповедью, перед тем чтобы открыть душу чужому и, как мне казалось, ужасно мало знающему и понимающему меня человеку. Я впервые пришла с открытым сердцем, ни на что не рассчитывая – потому что в той глубине мне нечем было крыть и нечего ждать для себя. А услышала совсем простое – обыденное: «ну что вы, каждая девушка достойна любви и заботы». Кроме того молодого священника, мне некому было это сказать так, чтобы я поверила.

В тот момент мне нужно было только утешение – о покаянии речь не шла. Куда позже я осознала, что не так было с той моей любовью, в чем изначально я была не права. Покаяние приходит, когда ослабевает жалость к себе. Пробуждается сила к перемене воли, к новому направлению жизни, новому знанию о себе. Такая перемена – важнейшее условие движения, роста.

Неслучайно герой «Обители» Прилепина, нарисовавшего гротескную сцену истерического покаяния заключенных – ее я пережила дурнотно, смутно, как дикую смесь пропаганды и пародии, – так вот, неслучайно главный герой не кается: он вечный пацан, он держится за себя-прежнего, детского, как будто еще не совершившего преступления, за которое попал на Соловки, не выпавшего из детства. Он не кается, чтобы не расти, сохранить иллюзию вечной, детской своей невинности – в которой его от души поддерживает автор, показывая его как будто более цельным и чистым человеком, чем любого из остальных, виноватых, «взрослых».

Про выбор молодых и не очень людей. В эссе этой книги ты не раз вспоминаешь «Белую зиму» (я посмотрел на почти детские сугробы за окном сейчас), год протестных движений. По прошествии времени – как ты сейчас оцениваешь те выступления протестующих горожан и политиков? С моим максимализмом мне, например, не очень понятно, почему, когда протестовать стало опасно (и дубинкой можно получить, и срок), с площадей все ушли – и Санкья прилепинский из Союза Созидающих так бы не поступил, и реальные НБПшники сроков и более суровых никогда не боялись…

У «белой зимы» были другие ценности – частная инициатива, самоорганизация, прозрачность, контакт. Момент, который мне запомнился как пик «белого» воодушевления, – ночь после инаугурации президента в мае 2012 года. Сама я в том хаотичном ночном странствии по городу не принимала участия, но по репортажам почувствовала, что это была ночь, когда показалось, что открытость и расположенность к диалогу передается от участников движения даже бойцам ОМОНа. Вот это для меня – утопия «белой зимы», которая была опытом гражданского самосознания, основанного разом на ответственности и юморе, общественном воодушевлении и частном интересе. Но это модель общества, которая никогда не оказывалась в России сильной.

Я ходила на ряд протестных акций – в том числе не санкционированные. Писала репортажи – в основном в тогда еще активный блог в ЖЖ, а некоторые вышли в «Русском журнале» и «Независимой газете». В книгу они в итоге не вошли. Для меня, как и для многих литераторов, социологов и других гуманитариев это был ценнейший опыт знакомства не то что с новыми людьми – скорее с новой моделью человека в России. Было окрыляющее чувство невероятного расширения круга возможностей, круга общения. И мирный характер движения меня полностью устраивал – для меня это был опыт жизни, а не политической борьбы.

Я считаю важным итогом движения само проявление на ментальной карте России вот такого, современного, открытого, инициативного гражданского самосознания. Случилось переосмысление понятия «интеллигенция» – оно насытилось созидательным, творческим смыслом, тогда как исторически в России это понятие связывали главным образом с отрицанием, жертвой и борьбой.

Что же до политических итогов, я в них, честно говоря, не верю в принципе. Я не считаю возможным для человечества устроиться в этом мире справедливо, удобно и честно. К этому надо стремиться – потому что само наше стремление гармонизировать мир божественно: оно сродни высшей силе, его творящей. Но я верю, что абсолютное и вечное царство света возможно только у Бога, после гибели и преображения мира.

Тем более неприемлемо для меня насильственное решение политических вопросов – да и история убеждает, что такие меры меняют власть, но не сам порядок вещей.

Сегодня же, когда неподдельные орудия и жертвы политических переворотов становятся предметом информационных манипуляций, а реальные кровь и огонь – элементами глобальных шоу, и непосредственный участник событий не может предсказать, в чью пользу разыграют его жизнь на этот раз, – в таких условиях старая, «аналоговая» революция с булыжником в руке кажется мне куда более наивным и провальным проектом, чем самая быстротечная «белая зима».

В последней книге ты пишешь о разных типах мировоззрения. О «пацанах» Рубанове-Прилепине-Шаргунове (коннотация положительная, как критик ты много внимания уделяла в свое время проповедываемому ими «новому реализму»), о «частной жизни» Улицкой, о Данилкине с его мечтой о Гагарине (после биографии первого космонавта он выпустил биографию Ленина, сейчас думает жизнеописать Фоменко), других идеологических концептах. Ты вряд ли «раскроешь все карты» сейчас, да критик и не доложен быть партийным. Но все же – какая жизненная позиция, если не идеология, тебе ближе всего?

Самая