Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

В полной тишине и одиночестве ты сидел долго и неподвижно, и вдруг, как тогда в общей со Слепецким, тебя охватило бешенство – к самому себе за собственное бессилие, – ты вскочил, схватил швабру и, размахнувшись, ударил ею по космачевской шконке, швабра переломилась посредине наискосок, с образовавшимся острием на конце.

Это было уже оружие, и теперь ты точно знал, что убьешь Космачева, как только он вернется.

…В тамбуре загремели торопливые шаги. Ты напрягся, сжал в руках орудие убийства. Голос зазвучал сразу за шагами. Это был Шиш. Он кричал – испуганно и возбужденно.

– Ихний Игорек нашего Золоторотова убил!

Увидев тебя, он запнулся и чуть не упал…

…Освободили внезапно. Пришли: «Собирайся, свободен», потом Хозяин, икона…

Вообще-то, если бы не маленький человек по фамилии Лютиков, который вел свое собственное расследование, Золоторотов и сейчас, наверное, сидел бы, ведь тот, кто совершил приписываемые ему злодеяния, был мертв, а те, кто сажал Золоторотова, – живы и, как мы знаем, в полном ажуре. Убив Лютикова, маньяк Космачев сжег его записки, но, оказывается, тот писал под копирку. Копия обнаружилась не сразу и не сразу оказалась на столе Юлия Кульмана, который не стал их публиковать, позвонил Копенкину, и тот по своим каналам дал ход… Не знаю даже, зачем это ему было нужно. Может, во искупление прежних грехов? Нет, воистину, пока человек жив, в отношении его никак нельзя ставить точку, человек всегда многоточие…

Хотя Копенкин, большой начальник в прошлом и настоящем, меня совершенно не интересует, а вот Лютиков…

Думая о нем, я еще больше утверждаюсь в мысли, что не видимые герои – великаны придают общему человеческому движению должное законное направление, но – невидимые, неизвестные, маленькие…

К слову, в памятную пасхальную первомайскую ночь наше повторное знакомство с Золоторотовым состоялось тоже благодаря Лютикову – Евгений Алексеевич приезжал к его вдове и ребенку, привозил в рюкзаке лесные гостинцы – сушеные белые, соленые рыжики, варенье из дикой малины.

Обо всем этом размышляя, я в который раз удивляюсь, восхищаюсь, недоумеваю – как же в нашей жизни все связано: нет в ней ничего случайного, просто-таки ничегошеньки случайного нет!

Удивление это не оставляло меня все время работы над романом, может поэтому он получился таким большим – одно цеплялось за другое, и все, как мне казалось, важно, все нужно…

4

А напоследок расскажу о последней своей встрече с Евгением Алексеевичем Золоторотовым, случившейся то ли в прошлом, то ли позапрошлом году – что-то произошло со временем, точней с моим восприятием времени, все короче и короче оно становится, так вот, то ли в прошлом, то ли в позапрошлом, но дело в конце концов не в этом, а в том, что это была последняя наша встреча, больше мы пока не встречались.

Мы тогда опять поссорились, и очень сильно поссорились, схлестнувшись из-за эпилога. Говорили о двадцать первом веке, которого так ждали, о том, что он оказался для России не таким, на какой надеялись, о русском романе говорили, и в этом разговоре вышли на тему эпилога. Не случайно вышли, потому что тема эпилога меня тогда все больше интересовала, становясь актуально-неотвратимой.

– А мне больше нравится «послесловие», – с какой-то не свойственной ему легкомысленной интонацией сообщил Золоторотов.

Я даже не понял сразу:

– В каком смысле?

– В прямом.

– Вам не нравится слово «эпилог»?

– Не нравится, да. А также «эпизод», «эпиграмма», «эпитафия». Эпилог… Это слово ничего не говорит русскому уху.

– Вот как? И какую альтернативу вы предлагаете?

– Послесловие! Слово после слов. Просто, понятно и очень емко.

– Ба, да вы, батенька, почвенник! – шутливо воскликнул я. – А галоши заменим на мокроступы? – Причем, как мы еще раньше выяснили, что почвенник как раз я, а он как раз космополит, правда живущий на почве, в глубине России, я же почвенник с тротуара Тверской, а тут словно ролями поменялись.

Золоторотов улыбнулся.

– С мокроступами опоздали. А вот послесловие еще можно спасти. – Он глянул на меня внимательно. – Судя по вашему виду, вы его уже пишете?

Да, выглядел я неважно. (Увидел бы он меня сейчас…) Профессор Барсуков настоятельно рекомендовал мне тогда лечь к нему в больницу, но вместо больницы я оказался в «Маяке».

Май кончался – тридцатое число, тридцатиградусная жара.

Было душно, парко, тяжко, как в деревенской мыльне в субботний вечер, в который помылась поочередно семья из двенадцати человек, и ты – последний. В такую погоду давление, о существовании которого я раньше не подозревал, скачет в организме горным козлом, бьет по мозгам, валит с ног.

Нервничать было нельзя.

Я нервничал.

Мы остановились на краю «Маяка», спорили, кормя комаров и размахивая руками. В воздухе стоял гул, как у нас на Тверской в час пик, а может, и поболе, но его содержание было совершенно иным, не механическим – живым…

Зудели комары, гудели майские жуки, жужжали неизвестные мне перепончатокрылые, по которым истосковалось за долгую зиму прогретое солнцем ожившее воздушное пространство и теперь охотно всех в себя принимало.

Сводный хор лягушек из всех окрестных болот и луж возносил хвалебную оду грядущему икрометанию, соловьи заливались песнями, как перед расстрелом, кукушки сулили всем бессмертие, расчетливо при этом прикидывая, кому подкинуть бяку в виде собственного бесхозного яйца.

Это был гимн, гимн жизни, утверждающий в нашем споре о гимне правоту Золоторотова …

Я даже не помню, что это было – утро, вечер, ночь?

Небо висело низко, как толстое ватное одеяло, совершенно не нужное в такую теплынь.

Небо дрожало, это ощущалось физически. Оно было заполнено летящими с юга птицами.

«Все летят и летят», – удивленно и растерянно думал я.

Весна практически кончилась, а они все летели и летели…

До слуха доносилась тяжелая работа натруженных за многотысячекилометровый перелет крыльев, и то испуганное писклявое восклицание гуся-пискульки, то строгий басовитый окрик летящего впереди стаи гуся-гуменника, – не найдя в себе сил, бросив после Грушиной смерти охоту, в душе я не перестал быть охотником.

«Как поздно в этом году идет перелет и как много дичи», – с тоской думал я, и в этот момент Золоторотов возьми и скажи:

– Я недавно перечитал «Войну и мир», и впервые у меня родилась вот какая мысль… Это роман, написанный завтра.

Я знаю, почему, для чего он это сказал. Вообще, из-за Толстого мы часто конфликтовали, потому что для меня на первом месте Достоевский, а для Золоторотова Толстой. (Мимо этих споров даже Галина Глебовна не прошла, сказав однажды с улыбкой: «Так спорят Сашка с Пашкой, кто сильней: слон или кит».)