Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— Позвольте мне, герцогиня, — сказал он, — высказать вам, что я нахожу странным расположение вашего духа.

— Даже капризным. Я сейчас не хотела ничего есть, не так ли?

— А теперь вы соглашаетесь?

— Да.

— Я отдам приказания, чтобы вам подали обедать.

Она остановила его.

— Нет… здесь есть то, что мне нужно.

Она протянула руку к персику.

— Этот персик… — пролепетал Замет.

— Он единственный. Во всей Франции не найдется подобного. Наверняка вы назначали его мне. Для чего, если вы ждали меня обедать, не сорвали вы его к столу?

— Герцогиня, фрукты вам лучше нравятся на дереве.

Габриэль сорвала персик, привязанный ниткой к ветке. Несколько минут она смотрела на него безмолвно.

— Вы хорошо меня знаете, — сказала она, — вы знали, что я не устою от удовольствия сорвать его. Замет, это хитрость. Бьюсь об заклад, что если б я не подумала его сорвать, вы сами принесли бы его мне.

— Почему вы говорите мне это, герцогиня? — спросил флорентиец, с которым сделалась дрожь.

Габриэль разломила персик и холодно, не торопясь, не дрожа, съела половину. Молния промелькнула сквозь стекло, это был луч из глаз Элеоноры.

— Хотите другую половину, Замет? — сказала герцогиня с ледяной иронией.

— Право, герцогиня! — вскричал Замет, которого возмутившаяся совесть превратила в привидение. — Можно бы сказать, слушая вас…

— Что можно бы сказать, Замет? — гордо перебила герцогиня. — Что этот персик был приготовлен для меня, что он отравлен?.. Что вы хотите, чтобы другая была французской королевой, и что Габриэль умрет?.. Что за беда, если Габриэль, вместо того чтобы жаловаться, прощает вам и благодарит вас! Посмотрите, никто не пошел за мной, я отдалила всех свидетелей, даже Грациенну! Я не хотела сесть за ваш стол; не бойтесь, вас подозревать не станут, и я не хочу погубить ни вас, ни ваших сообщников.

Он зашатался и чуть не упал.

— Я прошу у вас только одной услуги, последней, скажите мне только, долго ли я буду страдать? — прибавила Габриэль.

— Герцогиня, герцогиня… пощадите несчастного…

— Отвечайте — да или нет, я тороплюсь! Отвечайте, говорю я вам, имейте, по крайней мере, это мужество. Долго ли я буду страдать на этой земле?

Он сложил руки, упал на колени и губы его, коснувшись платья этого ангела, прошептали: «Нет!»

— Ты слышишь, мой Эсперанс! Замет, я вас благодарю и прощаю вам.

Сказав эти слова, она вышла, оставив этого человека, раздираемого угрызениями, который кричал среди своих рыданий:

— Это не я, это не я!..

Итальянка убежала, преследуемая голосом Бога.

Габриэль прошла к своим носилкам. Хохот и веселые разговоры собеседников напрасно касались ее слуха, она слышала только один голос, снисходивший с неба.

Все остальное принадлежит истории. Герцогиня слушала в отдельной капелле вечерню в церкви Святого Антоана. Там собралось много знати. Анриэтта д’Антраг приехала туда следить за действием яда на лице своей соперницы.

Народ, видевший, как бледная Габриэль стояла на коленях и набожно молилась, благословлял ее и, без сомнения, молился также и за нее, кроткую любовницу, которая никогда не делала зла и имела врагами только врагов короля.

Заметили возле герцогини в темном углу церкви женевьевца, который долго говорил с нею и не раз во время этого разговора бил себя в грудь и клал земные поклоны в мрачном отчаянии.

Без сомнения, она признавалась ему, как захотела умереть, несмотря на столько предуведомлений, которые спасли бы ее жизнь. Без сомнения, она признавалась ему в своих проступках и умоляла о прощении, в котором Господь никогда не отказывает умирающим. Что касается просьбы, которую она хотела ему сделать, она была очень трогательна и очень достойна великодушной души, расстававшейся с этим совершеннейшим телом. Когда монах слушал ее, суровое его лицо не раз было омочено слезами.

Между тем как мрачная музыка раздавалась под сводами, между тем как серьезные голоса певцов разглашали в воздухе печальную музыку, Габриэль говорила монаху, стоящему на коленях возле нее:

— Брат, может быть Господь не любит меня, может быть, моей смерти недостаточно, чтобы искупить мою жизнь, хотя я старалась, умирая, не делать ни шума, ни огласки. Может быть, я не попаду на небо, где уже находится мой Эсперанс, и где я не увижу его никогда. О, моя единственная надежда! Не позволяйте, чтобы я рассталась навсегда с ним, кого я буду любить и за могилой. Когда король меня забудет, когда все забудут дорогу к моей могиле, и даже мой сын не прочтет мое имя под густой травой, я останусь совсем одна. О, заклинаю вас, брат Робер, соедините меня с Эсперансом… смешайте пепел наших двух сердец…

Она не кончила, с нею сделалась дрожь, ее унесли без чувств на носилках, к мадам де Сурди.

«Я буду королевой», — подумала Анриэтта, видя, как Габриэль унесли почти мертвую.

Замет не солгал: на другой день она уже не страдала. Ла Варенн уведомил короля в письме, что она больна и умерла.

Надо отдать Генриху справедливость, король очень плакал.

Прошел год. Двор французский расцвел во всей своей красе. Никогда не видали такого великолепия, никогда придворные так не веселились. Этими замечательными улучшениями Франция была обязана Анриэтте д’Антраг, царице празднеств, любви, царице сердца Генриха Четвертого. Король, как пожилые любовники, которые думают помолодеть оттого, что сызнова стараются начать жизнь, порхая, словно мотылек, от наслаждения к наслаждению. Он громко хохотал и веселился, это было в моде при дворе с тех пор, как фавориткой его сделалась Анриэтта д’Антраг.

Анриэтта была самая остроумная женщина во Франции. Ссорились, мирились, время скромности, таинственности, сердечного целомудрия прошли. Все эти люди, очевидно, старались закружить голову кому-нибудь или закружиться сами.

В начале апреля 1600 года большая карета в сопровождении гвардейцев спокойно ехала в Париж из замка Сен-Жермен. В этой карете сидели король, Анриэтта д’Антраг, Мария Туше и Бассомпьерр.

Бассомпьерр, молодой, не очень совестливый, совался везде, только бы посмеяться и попользоваться чем-нибудь. Мария Туше, нарумяненная, разряженная, сидела так прямо, что ее лоб касался верха кареты. Она любила воображать, что все прохожие принимали ее за ее дочь, и это очень ее радовало. Король не то веселый, не то принужденный, говорил ей любезности. Очевидно, он старался возбудить один разговор, чтобы отвлечь другой. В позе Анриэтты ошибиться было нельзя: она дулась.

С некоторого времени Анриэтта заняла прежнее место. По милости ее хитрости и по слабости короля, дело завязалось опять, как будто и не развязывалось. Никогда Анриэтта не намекала на событие, жертвой которого сделалась ее соперница; правда, король, который, однако, мог бы многое сказать, о многом расспросить, ничего не говорил, не расспрашивал Анриэтту о свидании, назначенном в Фонтенебло, и в несчастье, последовавшем за тем. Из этой взаимной сдержанности вышло то, что Анриэтта и не предполагала возможности, чтобы король не смотрел на нее как на олицетворенную невинность. Из этого выходило то, что король принимал роль обыкновенного любовника, со всеми ее выгодами, то есть так выглядело с внешней стороны, но мысли и свое сердце он сохранил совершенно свободными.