Твердь небесная - Юрий Рябинин

Днем стало известно, что кое-где по Москве войска обстреляли баррикады из пушек, причем дружинники понесли значительные потери и, естественно, позиции не удержали. Тогда наконец из штаба последовало распоряжение, которое Мещерин предлагал еще третьего дня на заседании комитета. Он тогда попросил Саломеева позволить ему выступить перед товарищами, чтобы поделиться своим военным опытом.

Мещерин заявил, что в их положении самою разумною тактикой может быть только действие малыми отрядами, рассыпанными по всей Москве: три-четыре человека, более или менее неплохо вооруженные, неожиданно обстреливают неприятеля откуда-нибудь из подворотни и немедленно скрываются. Баррикады при этом продолжать строить нужно, но их назначение должно сводиться единственно к препятствию для передвижения войск. И вот, судя по всему, в штабе решили последовать его предложению.

Приказ из штаба Мещерину передала Хая Гиндина, – ее, Лизу, а также еще нескольких девушек Саломеев назначил курьерами, обязанными доставлять распоряжения из штаба в отряды дружинников.

– Теперь мы повоюем! – весело и громко, так, чтобы это слышали все на баррикаде, сказал Мещерин.

Он оглянулся на Хаю, намереваясь распрощаться, но, поймав ее взгляд, сообразил, что девушка ждет: а не предложит ли он ей остаться? – просить этого Хая не стала бы ни в коем случае, ибо она никогда ничего не просила.

– Хая! – Мещерин поспешил вслед за девушкой, которая уже повернулась уходить, и взял ее за руку. – В штабе ты теперь меньше нужна, чем нам. Останься. Прошу тебя.

– Мне еще надо предупредить наших в Никитской, – ответила Хая, но руки не поспешила освободить, словно ожидая от Мещерина, что он ее все-таки не отпустит.

– Подожди, сейчас вместе пойдем.

Мещерин велел своему вооруженному наганом помощнику взять двух дружинников, у которых были охотничьи ружья, и попытаться пробраться дворами до Воскресенской, причем обстреливать полицейских, казаков и солдат, где бы они им ни повстречались. Но наказал в долгую перестрелку не вступать, а лишь дать залп и тотчас скрываться. Одновременно Мещерин велел им безжалостно стрелять любого дворника, у которого окажутся закрытыми ворота. Еще двоих дружинников с ружьями он оставил при себе. А остальным – невооруженным практически людям – Мещерин приказал пока оставаться на баррикаде, но немедленно уходить, если только их попытаются штурмовать.

Сам он намеревался со своим отрядом дойти до Ленивки, также насколько возможно досаждая неприятелю. Он понимал, что Хая в этом его рейде будет, пожалуй, обузой – если что, с ней и не убежишь, и через забор не перепрыгнешь, – и тем не менее ему очень хотелось, чтобы девушка была с ним: может быть, она станет свидетельницей какого-нибудь его подвига или даже случится спасти ее.

На Никитской они нашли баррикаду, на которой стоял отряд Самородова. Узнав о новой тактике штаба, он, как и Мещерин, молодецки воскликнул:

– Ну, версальцы, держись! Переходим в наступление!

Мещерин распорядился отряду Самородова двигаться параллельно его группе. И если кто-нибудь из них вступит в бой, второй отряд должен будет поддержать товарищей, атакуя неприятеля с тыла и причиняя, таким образом, последнему сугубый урон.

Они вышли в Калашный. Отряд Мещерина, прижавшись к самым домам, двинулся по тротуару. А Самородов со своими людьми пробирался по противоположной стороне, причем не по тротуару, а дворами, позади домов, то и дело, впрочем, выглядывая на улицу, чтобы не выпускать из виду товарищей. На Арбатской промелькнули всадники. Не меньше дюжины всех. Они, возможно, и не собирались сворачивать в переулок, но, заметив там подозрительных людей, все-таки направили коней в Калашный.

Когда между всадниками и дружинниками оставалось шагов тридцать, Мещерин и его люди вскочили в первый попавшийся подъезд и тотчас открыли стрельбу по драгунам. Те смешались, засуетились. Раздались крики. Кто-то упал на снег. Но замешательство их было недолгим: служивые мигом овладели собой, вскинули винтовки и открыли огонь по подъезду. Отвечать на обстрел дружинники не могли, – драгуны им просто не давали выглянуть из дверей. И тогда на помощь Мещерину пришел Самородов со своими людьми.

Разгоряченные стрельбой и опьяненные успехом, драгуны совершенно оставили вниманием тыл. Кто-то из них уже спешился, чтобы ворваться в подъезд и добить, если потребуется, мятежников. И тут им в самые спины грохнули три выстрела. Самородов и его бойцы, наверное, тщательно прицелились, прежде чем стрелять, – у них была такая возможность, – потому что один драгун тотчас свалился замертво, а еще двое вскрикнули, получив ранения.

Сообразив, что они попали в засаду, драгуны поспешно ускакали к Арбатской.

Дружинники немедленно выбрались из своих укрытий.

– Забрать оружие! – распорядился Мещерин, кивнув на валяющиеся винтовки.

Дружинники кинулись исполнять, – армейские винтовки для повстанцев были дороже пушек!

– Володя! – воскликнул Самородов. – А один жив! Ранен! – Он показал рукой на одного из лежавших на снегу драгун. – Что делать?

Мещерин, ни слова не говоря, подошел к драгуну, который с мольбой в глазах смотрел на победителей, и направил на него наган. Но выстрелить не успел. К нему одним прыжком подскочил Самородов и ногой выбил у друга наган из руки.

– Ты что?! Ты что?! – заикаясь, приговаривал Самородов, не находя, видимо, более слов. – Ты что?!.

– Дурак! – зло выругался Мещерин. – Здесь не действуют законы войны! Пойми ты! Он для нас не комбатант! А предатель и палач своего народа. А таких безжалостно убивают! Или добивают, если надо! Как мародеров! Как!.. – Мещерин оборвался. – Все за мной! – глухо приказал он.

И, подобрав наган, пошел в сторону Арбатской.

– Вы поняли, как надо с ними бороться? – отрывисто поучал своих людей Мещерин, ни на кого не глядя. – Вот чего они боятся! Нам бы сотен пять таких отрядов, и Москва – наша. Всю нечисть перебили бы! И никакой жалости к ним! Никакой жалости! Пожалеем – проиграем!

На Хаю слова Мещерина и особенно его намерение добить раненого драгуна произвели потрясающее впечатление. Она, сама девушка бесстрашная и жертвенная, потерялась от такого его революционного неистовства, от такой святой жестокости, одновременно испугалась и пришла в восхищение. Хая шла следом за Мещериным и с удивлением смотрела на него, будто сделав какое-то важное неожиданное открытие. Такого Мещерина она прежде не знала! Вместо мечтательного юноши, упивающегося при каждом случае своим красноречием, почтительного со всеми, как гимназист младшего класса, а в обхождении с женским полом еще и бесподобно галантного, перед ней предстал теперь хладнокровный, бескомпромиссный борец за идею, не стесненный никакими этическими правилами.

Дружинники вышли на Арбатскую. Уже смеркалось. Но Мещерин и в полумраке разглядел у Александровского училища на Знаменке большую группу военных – не менее роты. Что именно собирались предпринять александровцы, Мещерин не стал дожидаться выяснить и поскорее увел своих людей в противоположную от училища сторону – юркнул в Филипповский переулок. Естественно! – глупо было им лезть на рожон при столь очевидном превосходстве неприятеля.