Иосиф Сталин в личинах и масках человека, вождя, ученого - Борис Илизаров

6 мая 1950 г.»[1028]

В тексте, поместившемся менее чем на одной машинописной странице, начинающий корифей умудрился десять раз (!) употребить одно и то же слово «языкознание» – забивал одни и те же слова, как гвозди.

Замысел Сталина был прост, даже примитивен, хотя деталями отличался от предыдущих постановок того же ряда. Для затравки дискуссию должен был начать Чикобава с резкого антимарристского выступления. Оно должно было подхлестнуть марристов и взбудоражить общественное мнение. Затем предполагалось попеременно предоставлять слово то противникам Чикобавы (марристам), то его сторонникам (компаративистам). Для того чтобы у каждой из сторон создавалось ощущение его личной поддержки или, по крайней мере, заинтересованного нейтралитета, на дачу к Сталину приглашали поочередно и Мещанинова, и Чикобаву. Предполагалось также участие и «третьей» линии, любящей лукаво рассуждать по принципу: «С одной стороны… с другой стороны…», внимательно отслеживая при этом, куда косит глаз начальства. Короче говоря, полная свобода и объективность дискуссии по-советски были обеспечены. Самое удивительное в этой истории то, что Сталину одинаково удалось обмануть и марристов, и компаративистов. До последнего момента, то есть до выхода его статьи в «Правде», они равно не сомневались в его личной поддержке, хотя в этой игре пожилой Сталин уже повторялся. И в те времена, когда он раскалывал реальные группировки оппозиционеров, и в те, когда сознательно разжигал групповые инстинкты и личные амбиции своих верных приближенных, он действовал по схожим схемам, делал вид и для тех и для этих, что втайне он только им союзник. Этот прием срабатывал безотказно, поскольку любой человек живет надеждой, в особенности когда ставка – жизнь. Но если Мещанинов и марристы были уверены в поддержке Сталина скорее в силу сложившейся почти двадцатилетней традиции, то Чикобава имел более надежную опору в лице Берии.

Сценарий предусматривал также возможность для каждой из сторон какое то время демонстративно пикироваться и при этом не давать явного преимущества ни одной из них. Затем на трибуне должен был явиться «Он» – Сталин. И тогда вся дискуссия переходила в стадию апофеоза, в триумф «объективной истины», высказанной Гениальным Ученым, а в качестве заключительных манифестаций предполагался вал писем восторженного народа на имя вождя и покаянные послания поверженных противников, то есть марристов. Судя по документам архива Сталина и опубликованным материалам дискуссии, так все и произошло. Но что это за странная сталинская мания – чуть что устраивать фальшивые диспуты?

Известно, что только говорящий, то есть рассуждающий, обсуждающий и спорящий, способен научиться думать. У нас, в России, можно проследить целые эпохи общественной немоты, когда власть особенно плотно затыкает рты любым оппонентам как «справа» так и «слева». Такие эпохи перемежаются краткими временами безудержного и даже истеричного всенародного «говорения». И почти всегда это верный признак назревающего противостояния, бунта, революции, реформы или перестройки. В XIX веке российское политическое подполье, прежде чем стать действенной революционной силой разных направлений, родилось именно как реакция на вынужденную общественную немоту. Поэтому почти все политические партии России, в том числе и социал-демократы, начинали свою деятельность с нелегальных кружков, члены которых главным образом занимались пропагандой, то есть «говорением», спорами, диспутами. Как и все, Сталин участвовал в ожесточенной публицистической «говорильне», в политических спорах на партийных совещаниях, на съездах, на страницах нелегальной и легальной партийной печати. Царизм всеми доступными средствами сопротивлялся свободе слова. Но как в официальных государственных, так и в подпольных российских кругах была одинаково живуча убежденность в том, что «слово и дело» неразлучимы. У нас во все времена эта сакральная вера в действенность слова делала его центральным объектом борьбы, то есть дела. Во всех слоях общества никто не удивлялся, когда за открыто высказанное слово часто карали гораздо более жестоко, чем за тайное дело. Поэтому революционные события 1917 года рассматривались многими участниками и свидетелями как результат дела в первую очередь вырвавшегося из подполья неукротимого, вольного слова. Гражданская война и последующие за ней события – это также многолетняя борьба не только за власть, за верховенство, но и беспощадная битва с тем же бессмертным свободным словом. Против него с одинаковым озлоблением бились и красные, и белые. После смерти Ленина главным организатором борьбы со свободой мысли и слова был тот самый революционер Иосиф Джугашвили, который до 1917 года вместе со всеми страстно боролся за элементарные гражданские права: за свободу собраний, свободу мнений, массовых шествий, митингов, за свободу печати. После Гражданской войны и в особенности после сворачивания НЭПа пространство свободы слова в СССР год за годом катастрофически сокращалось. Как известно, к концу 20-х годов после уничтожения оппозиций и с утверждением режима сталинизма свобода слова была окончательно уничтожена даже в рамках правящей партии. Но Сталин, будучи изощренным политическим игроком, задушив политическую и духовную свободу, использовал ее бездыханный труп в различных и многочисленных постановках, в том числе и под названием «Дискуссия». До войны такие дискуссии проводились то по отдельным вопросам истории ВКП(б), то по вопросам об общественно-экономических формациях, то по проблемам марксистско-ленинской философии, то по другим вопросам. Целью всех этих дискуссий было не разностороннее обсуждение давно всех волнующих проблем, а прямо противоположное – публичное и торжественное увековечение очередной официальной догмы. После выполнения ритуала дискуссии никакая дальнейшая критика или тем более пересмотр утвержденного «незыблемого» положения не допускались. До войны весь этот процесс, особенно в сферах истории и философии, как и во всей мировоззренческой области, Сталин держал под своим непосредственным контролем. О том, как бдительно он следил за каждой попыткой независимо от него провести обсуждение даже не очень злободневных вопросов истории, хорошо видно на примере его знаменитого хамского окрика в адрес редакции журнала «Пролетарская Революция» в 1931 году. Тогда он, в частности, писал: «Это значит, что вы намерены вновь втянуть людей в дискуссию по вопросам, являющимся аксиомами большевизма. Это значит, что вопрос о большевизме Ленина вы вновь думаете превратить из аксиомы в проблему, нуждающуюся в “дальнейшей разработке”. Почему, на каком основании?» [1029]

К 1950 году Сталин и хорошо им выдрессированный пропагандистский аппарат имели уже огромный опыт по проведению особого рода дискуссий. Сталину надо было лишь обозначить свою личную роль в очередном ритуале, предложить вариант сценария и указать на требуемые результаты. После этого отлаженный партийно-государственный механизм действовал до тех пор, пока хозяин не подавал знак – довольно. В дискуссии по вопросам языкознания Сталин отвел себе роль не только главного арбитра, но и ведущего теоретика, выбрав из набора личин, масок и образов: «политика», «полководца», «отца народов», «кинокритика» и др., особо ему полюбившийся лик «ученого».