Сто чудес - Зузана Ружичкова

То, что мы цеплялись за надежду, было и нашим спасением, и нашим проклятием, ведь мы продолжали надеяться, несмотря на то что наши упования вновь и вновь оказывались тщетными.

В силу молодости я верила, что каким-то образом мы перетерпим невзгоды и закончим тем, что переберемся в новое еврейское государство. Мои родители верили, что армии западных держав вмешаются, остановят нацистов, спасут нас и мы сможем жить в Чехословакии, как жили раньше. Мы знали евреев, кто уже бежал или собирался бежать во что бы то ни стало. Они просили своих друзей-гоев припрятать их самые ценные вещи, как и мы поступили с нашими фотографиями, персидскими коврами, фарфором, золотом и драгоценностями. Однако те подвергали себя огромному риску, в случае если бы у них что-то такое нашли. Нацисты заморозили банковские счета евреев и требовали, чтобы они сами тщательно инвентаризировали все домашнее имущество, все ценности, пока не передадут их «на сохранение» Третьему рейху.

У моего отца оставалось много друзей из «Сокола», каждый день кто-то из этих «братьев» заходил узнать, не может ли он быть чем-то полезен. Они всё еще носили униформу и встречались на тайных сходках. А папа был влиятельным человеком, они не хотели расставаться с ним.

– Не волнуйся, – говорили они, – тут евреям не придется страдать, как в Германии. Мы позаботимся о вас. Ты – наш. С тобой и с твоей семьей ничего не случится, да и вообще все это не продлится долго. Франция и Англия вступятся за нас, и через полгода все закончится.

Они дали ему звание «почетного арийца», предлагали спрятать нас троих до конца войны, если понадобится, но папа отказывался. Он был реалистом и говорил мрачно:

– Вы не должны ничего такого обещать. Никто не знает, на сколько это затянется.

В последующие месяцы мои родители решили, что нам нужно уехать за границу. Разговаривали о возможностях, открывавшихся в Латинской Америке, и хотя, по-моему, отец не собирался уезжать, он, чтобы успокоить маму, стал брать втайне уроки испанского языка. И я вместе с ним. Мы еще занимались уроками разговорного английского с одним англичанином на случай, если уедем в Лондон. Мамины нервы иногда бывали на пределе, но она тем не менее училась шить галстуки, думая, что ей, может быть, придется где-нибудь зарабатывать на жизнь чем-то подобным.

Ее сестра Эльза покинула Вену вместе со своим мужем Лео накануне аншлюса, в 1937 году. Они поселились в Нью-Йорке. Лео занимался продажей шелковых зонтов и подумывал возобновить предприятие там. Их сын Отто постоянно списывался с моими родителями и настаивал на том, чтобы они тоже бежали. Семья Гинзбург из Чикаго даже прислала формальное приглашение на наши имена, что давало нам право обратиться в американское посольство за визой. Приглашение лежало в кармане у отца, но он все еще не соглашался на отъезд и говорил: «В любое другое время я бы уехал, но я не могу бросить свой народ в беде».

Я не возражала и принимала его решение с готовностью. Я ведь тоже была патриоткой и, хотя и мечтала о новой жизни в Палестине, все еще верила в будущее Чехословакии. Но мама смотрела на вещи иначе, и, когда осенью 1941 года границы закрыли и исчезла какая-либо возможность уехать всей семьей, я боялась, что ее упреки отравят жизнь отцу. Он и так был в отчаянии, а она каждый день укоряла его за то, что он не увез нас в безопасное место, пока был шанс.

Бремя ответственности за то, что он принял решение за нас троих, согнуло ему плечи. В итоге он захотел спасти хотя бы одну меня, и после долгих разговоров по секрету они с мамой объявили, что меня вывезут с группой других еврейских детей в Англию.

Я была в ужасе и тут же принялась пылко возражать:

– Я умру, если мне придется расстаться с вами! Я точно не поеду.

Как всегда, они отнеслись ко мне как к взрослой и проявили уважение к моему выбору, чувствуя, по-моему, даже некоторое облегчение, потому что тоже не хотели разлучаться.

До вторжения нацистов предполагалось, что нас с Дагмар отправят в еврейскую школу в Брно, но поскольку нюрнбергские законы запрещали еврейским детям получать школьное образование, мы так и не попали туда. По тем же законам неевреям нельзя было учить чему-либо евреев, но моя храбрая Мадам приглашала меня на тайные уроки фортепьяно, хотя для этого мне и нужно было скрывать желтую звезду. Нас обеих постигла бы суровая кара, если бы все вышло наружу. Она могла обучать меня, лишь когда ее муж работал инженером на пльзеньском заводе «Шкода», которому нацисты поручили изготовление танков. Помню, мы много играли Мендельсона и Дворжака в те дни, часто в четыре руки. Она была прекрасным и мужественным человеком.

Но и другие, в изрядном количестве, продемонстрировали тогда замечательную смелость. Старшеклассники устраивали уроки для тех из нас, кто вынужден был пропускать школу; они добровольно ходили к нам в дома, тайно, потому что для нас дальнейшее образование попало под запрет. Учителя из Брно посылали нам книги, пособия и экзаменационные задания, а бывший директор нашей школы господин Скала, еще один гой, давал нам уроки у себя дома. Он страдал от тогдашнего положения дел и говорил, что Масарику, нашему первому президенту, не стоило отрывать Чехословакию от Австро-Венгерской империи.

В то время его слова казались нам ужасно смешными, а сам он – старомодным господином, болтающим пустяки. Мы не понимали его. И так мы продолжали учебу, справляясь, как могли, с тем, что наши жизни подвергаются почти ежедневному риску.

ТРАНСПОРТИРОВКИ начались в октябре 1941 года. Этим привычным словом обозначалось то, во что материализовались самые худшие предчувствия. Примерно шесть тысяч чешских евреев выслали «на восток» из Праги и Брно работать на Третий рейх в польских и белорусских гетто. Никто из родни не знал, куда их отправили. Мало кто вернулся, а это привело к предположениям и слухам, что их убили.

Двумя месяцами позже в сонном тыловом городе Терезин, за пятьдесят километров к северу от Праги, было создано чешское гетто. Нацисты переименовали его в Терезиенштадт, и ему надлежало стать образцовым гетто, концлагерем-выставкой, «подарком евреям от Адольфа Гитлера». Говорилось, что это место, где евреи смогут жить в безопасности и по своим правилам. Общая затея заключалась в том, чтобы выставить рекламный щит, показывающий, как решается «еврейский вопрос». На деле же это будет транзитный лагерь для отправки евреев в лагеря смерти на востоке.

75 000 евреев, оставшихся в Чехии, должны были быть отправлены в Терезин, особенно те, кто принадлежал к «выдающимся», известным на Западе, – художники, ученые, профессора, музыканты, драматурги, вся интеллигенция. Потом о гетто заговорили как о месте, где ветераны войны и пожилые евреи смогут отдохнуть от «вынужденной бездеятельности». Терезин заполнили знаменитые и богатые евреи из всех стран, которые завоевал Гитлер в Европе. Им обещали роскошь при обустройстве, и это стало одним из самых кошмарных обманов в истории человечества.

В дома пльзеньских евреев рассылали «пригласительные карточки», уведомлявшие обитателей об их транспортировочных номерах и о том, что у них есть два дня на сборы, прежде чем явиться в Соколовну, громадный гимнастический центр. Отсюда они поездами отправятся в свой новый «дом».