Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

— А так, просто любопытно, — вновь наливаясь желчной угрюмостью, сказал Вильников. — В общем-то, конечно, не имеет уже значения. Полтора годика — и тоже на пенсию. Если доживу.

Он поставил наконец перед собой второе и молча стал есть, не отрываясь от тарелки.

Евлампьев также молча, подставляя под ложку кусочек хлеба, чтобы не капало, принялся дохлебывать свой суп. На душе у него сделалось скверно. Он чувствовал себя совершенно разбитым.

Было светлое и чистое, пусть оно оставило по себе неловкость, но от светлого и чистого часто остается подобное, такова человеческая природа,и вот уже оно не могло храниться в его сознании таким, потому что в прежнем ощущении всегда отныне будет мозжить эта крохотная червоточина сомнения, прорытая Вильниковым…

— А у Канашева — у того сколько всяких приемчиков было, помните? — неожиданно проговорил Матусевич.— Ого-го еще сколько!

Ни Евлампьев, ни Вильников ему не ответилн.

Так обед и завершился — в тягостном, неестественном молчании, и потом в этот день, до самого звонка об окончании смены, Евлампьеву что-то не работалось.

Весна матерела, входила в силу, снега нигде не осталось. земля начала подсыхать, с давно уже посе. ревшего асфальта ветср поднимал в возлух и таскал за собой облака пыли. Днем на солнце пекло, Евлампьев наконец снял с себя зимние одежды и ходил теперь в плаще н шляпе.

По дороге домой он заходил в попутный магазин и покупал какихнибудь продуктов, какие просила его по телефону перед концом работы Маша, обычно — хлеб. Поднимаясь на свой этаж, из почтового ящика, внсевшего среди других на стене промежуточной лестничной площадки между первым и вторым этажами, доставал почту. Почту приносили раз в день, где-то часа в четыре. в половине пятого, к возвращению с работы она как раз поспевала.

В тот день. когда обедали с Вильниковым, пришло письмо от Черногрязова. Евлампьев открыл ящик - оно лежало первым, перед газетами, с картинкой в левом боку, посвященной Первому мая. Черногрязов все свои письма посылал обязательно в праздничных конвертах; так Евлампьев узнал, что есть День работников легкой промышленности, День работников пищевой промышленности… Он поднимался по лестнице вверх с конвертом в руках и чувствовал, как буквально с каждым шагом поднимается и его настроение. Ах. молодец Мишка, что затеял эту переписку, молодец! Так приятно получать письма, так хорошо, что далеко от тебя, за тридевять земель, в незнакомом тебе совершенно городе думают о тебе, вспоминают тебя…

— От Черногрязова от Мишки письмо! — сказал он Маше, едва переступив порог.

Мишка писал, что у них уже совсем настоящая весна и вовсю цветут сады, воздух такой, что хочется пить. Писал, что у младшей дочки родился второй ребенок — еще один сын, и теперь он стал, значит, трижды дедушкой. Жалко только, что второй этот ребенок у нее — от нового отца, есть опасность, что до старшего мальчишки никому не будет никакого дела, он и уже-то больше живет у бабушки с дедушкой, чем у матери… Писал еше и на отвлеченные темы — он и всегда, еще в молодости, был любителем порас. суждать о том о сем и таким вот остался, — предлагал Евлампьеву высказать свое мнение. Главное, что его интересовало сейчас, не является ли разделение на касты в Индии выродившейся социальной организацисй общества, в котором все были счастливы. «Люди ведь, Емельян, —писал он, — счастливы не оттого бывают, что богаты или бедны, а оттого, насколько осушествляются в жизни их цели, их идеалы. Что мы, не знаем примеров, когда богач несчастен, а бедный — счастлив? Все зависит от того, какой идеал сформирован у человека, какая цель, а идеал, а жизненная цель формигуются средой. И если общество поделено на различные группы, социально равноправные, но функиионально разнородные, то тогда и не возникает этих проклятых ножииц между сушествованием фактическим и существованием возможным, в каждого человека с детства закладывается жизненная установка, жизненный идеал, вполне для него осуществимый. Выгодно и обществу, и человеку. Благоденствует и общество, и человек. Оттого вот, кстати, что у нас среда однородна, и получается: вчера не хватало инженеров, а сегодня не хватает рабочих. Настроим профессиональных училищ — завтра опять рабочих будет полно, а инженеров опять нехватка…»

— Ну Мишка, ну дает! — отрываясь от письма, с возбужденно-осуждающей улыбкой воскликнул Евлампьев.

— Интересно! — сказала возмущенно Маша. Они читали письмо на кухне, и она сидела за столом напротив него.— Это как же, это все равно что за крепостное право снова он ратует?

— Не-ет,— все так же с возбужденной улыбкой протянул Евлампьев, невидяще взглядывая в окно. — Не-ет, это не так все просто… он интересные вещи говорит. Это, по-моему, очень верно — насчет идеала. Насчет установки жизненной. Только ведь сам же вот пишет — «выродившейся организацией», значит, уже в самой основе ее что-то не в порядке было, но сказал — и дальше пошел, не обратил внимания. Всегда его заносило…

— Да вот мне тоже кажется, — сказала жена. Ну, давай, что там еще пишет.

— Сейчас, сейчас…— Евлампьев нашел, где остановился, и стал читать дальше.

Еще Черногрязов писал, что порою нестерпимо хочется приехать в родные места, подышать родным воздухом, увидеть это все… писал, что нынче весной вообще так подкатывало — прямо слезы из глаз… но, видно, едва ли уж все-таки получится: старший внук младшей дочкн на них с бабушкой, да и здоровье уже не то, ехать куда — так в санаторий… «И еще — , словно вдруг спохватившись, сообщал он, — что-то мне уже несколько раз последнее время снился Аксентьев, Помнишь Аксентьева? Должен. Ты с ним перед войной, даже побольше дружил, чем со мной. Чего снится, не знаю. Будто сидит верхом на стуле, как сидеть любил, и говорит. А что говорит — непонятно. Не зовет ли уж меня, думаю. Он ведь погиб? Погиб, ты еще, когда вернулся, с его матерью разговаривал, она тебе похоронку показывала. Скажи-ка, не знаешь какой приметы на сей счет? Что-то меня этот сон смущает. Смешно, знаю, что чепуха, какие приметы, да с чего вдруг он мне сниться стал?»

— Да уж… действительно. — Маша, заглянув в письмо и увидев, что все, дальше уже лишь подпись, поднялась, взяла спички и стала зажигать огонь под чайником.Никогда я этого Аксентьева не любила. И чего ты с ним дружил?

— Ладно, — сказал