Тени, которые проходят - Василий Шульгин

Рота взяла тело своего командира, положила на телегу, отвезла обратно в город, откуда они выступили, и там похоронили…

Что случилось с его женою Валей, не знаю. Она, во всяком случае, в Америку не попала. А вот их сын и мой крестник Митя в Америку попал. Митя был какой-то никудышный, с величайшим трудом окончил кадетский корпус в Горажде, который подчинялся РОВС’у (я приезжал к ним, чтобы репетировать Митю).

Не знаю, каким образом, но Митя со своим дядею Иваном, братом Саши, перебрались в Америку. Надо заметить, что у Мити была толковая жена-казачка. Чем он занимался во время войны, не знаю, и где он был — тоже.

Иван Могилевский

Был очень странный. Полное отсутствие способностей при феноменальной памяти. С трудом окончил гимназию, однако в Белградском университете шел первым благодаря памяти. Вместе с тем был абсолютно бездарен в математике.

После окончания университета его хотели оставить в аспирантуре и задали ему тему «Следы классического влияния на поэтов Рагузы». Для того, чтобы написать такую работу, ему надо было проанализировать всех бездарных поэтов и исследовать это влияние. Я посоветовал ему не писать эту чушь, а исследовать истоки двуликой культуры Рагузы. Ему это не удалось.

Был он военнообязанный, служил в югославской армии, потом каким-то образом очутился в Америке, где «процветает благодаря знанию языков и истории», — как писал Антон Дмитриевич Билимович (помимо русского, знал сербский, немецкий, французский, английский и другие).

Ваня женился на падчерице Скоропадского, но не гетмана, а члена Государственной Думы. Последний был женат на помещице Марковой, которая первым браком была за каким-то восточным человеком и имела от него красавицу дочь, кажется, Наташу15 (у Скоропадского от Марковой была тоже дочь).

Брак Вани с Наташей не был удачным, жизнь у них не клеилась, она оказалась просто неспособной к супружеской жизни. Однако была красивой, толковой и практичной женщиной, у нее были явные коммерческие способности. Уже в Сербии окончила ветеринарный институт и очень увлеклась этой профессией.

Повторяю, она была красива, но мне не нравилась. Когда в апреле сорокового года немцы напали на Югославию, моя сестра Лина Витальевна дала мне облигации государственного займа с целью перевести их в деньги и купить золотых вещей. Зная деловые способности Наташи Могилевской, я взял ее с собой, предоставив ей совершить эту сделку. С любопытством и восхищением наблюдал, как она блестяще справилась с этим делом, в результате чего мы купили много золотых вещей по выгодной для нас цене.

Жена Антона Дмитриевича Билимовича рано состарилась и совершенно спокойно относилась к сердечным увлечениям своего мужа. Она говорила: «Тебе нужна любовница? Возьми Скоропадскую».

Мои братья Павел и Дмитрий Дмитриевичи Пихно

Павел Дмитриевич родился в июне 1880 года, то есть был младше меня на два с половиной года. Мама, страдавшая туберкулезом, чем дальше, тем становилась слабей. Я не был богатырем, а брат Павел Дмитриевич был слабее меня. Однако охота — стрелял он очень хорошо — и жизнь в деревне его несколько укрепили. Он кончил, как его отец Дмитрий Иванович и я, вторую киевскую гимназию без затруднений, в университет идти не хотел, но чтобы сделать приятное своему отцу, кончил филологический факультет. Философия его интересовала.

Павел очень недурно играл на рояле, в особенности Шопена. Но еще будучи гимназистом, он вместе со мною начал учиться игре на скрипке, хотя отец убеждал его этого не делать. Дмитрий Иванович знал, что скрипка очень истощает здоровье. Павел не послушался отца и на этом пострадал впоследствии.

Итак, мы оба учились играть с неравным успехом. У меня хорошо пошла правая рука и образовался, как говорил Тессейр, наш учитель, «широкий тон». У Павла Дмитриевича плохо пошла именно правая рука, от нервности она дрожала и тон был жиденький. Зато у него хорошо пошла левая рука и в беглых пассажах он играл гораздо лучше меня. Когда мы играли вместе, то выходил один скрипач, который мог играть и кантилену (это был я), и пассажи (это был брат), а публика не различала. Таким образом мы играли с ним и публично. Все сходило с рук и вызывало шумное одобрение. Но я не придавал значение своей скрипке, ограничивался любительскими ансамблями, которые доставляли нам самим большое удовольствие.

Брат этим не удовлетворился. Он хотел быть виртуозом, что явно было невозможно. Однако он поехал в Швейцарию и поступил там к знаменитому Марту. В то время в Швейцарии жизнь была дешева, только Марто брал дорого со своих учеников. Они играли, играли и платили. Но, наконец, как-то пришли к нему и сказали: «Маэстро, мы не можем выполнить ваши требования и играть восемь часов в сутки, мы просто не в состоянии делать это. Устаем до того, что ненавидим скрипку».

Марто ответил: «Так бросьте играть. Я, знаменитый Марто, только одни фуги Баха играю четыре часа в сутки. А если считать и все остальное, то я играю и десять, и двенадцать часов. Бросьте, скрипка, значит, не для вас».

Не знаю, как поступили остальные его ученики, но мой брат бросил и уехал из Швейцарии. Однако он продолжал играть и доигрался до того, что у него образовался нарыв на указательном пальце левой руки. Он лечил его по-своему, и палец пропал — в том смысле, что скрючился и нажимать им на струны было уже нельзя. Оставшиеся три пальца (большой палец не участвовал) не могли восполнить потери, и карьера виртуоза была окончательно похоронена. С тех пор он стал говорить: «Я неудачник».

* * *

Был ли он неудачником в действительности? Пожалуй, что был. Была какая-то барышня (фамилию вспомнить не могу, хотя ломаю голову), которую я никогда не видел. Но надо думать, что он питал к ней какое-то серьезное чувство, потому что оставил ей по духовному завещанию значительную сумму, которую она, конечно, не получила, так как произошла революция.

Женился же он на Марии, дочери значительного киевского торговца оптикой (у него на Крещатике был магазин оптических предметов). Они плохо ладили, хотя имели двух сыновей. Когда началась революция, затем Гражданская война, мальчики страшно голодали и умерли в двадцать пятом или двадцать шестом году от последствий этой голодовки.

Мне удалось в двадцать пятом году передать Марии значительную сумму денег. Когда я «тайно» путешествовал по Советской России в том году, мне удалось узнать, что Катя, родная сестра Марии, жила под Москвою. Я вызвал ее на свидание. И хотя мы никогда не виделись, каким-то образом, уже не помню каким, опознали друг друга, и я передал ей для Марии восемьсот рублей. Впоследствии Мария написала мне: «Я сильно Вам благодарна за то, что Вы облегчили последние месяцы жизни мальчиков. Но было уже слишком поздно». Что стало в дальнейшем с Марией, я не знаю.

А Катину фамилию я запомнил, она была, по-моему, Филоневич, по мужу. Когда по поводу моей статьи (обращение к канцлеру Аденауэру) приехал ко мне во Владимир в шестидесятых годах — я уже тогда жил в квартире на улице Фейгина — корреспондент газеты «Известия», то фамилия его была Филоневич. Он поместил интервью со мною и мою фотографию.