Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

— И как? Полдюжины расстрелять? А прочие тем временем будут загребать еще больше? И что делать дальше, коли гражданской власти по-прежнему нет? И нет потому никаких ограничительных законов? Нам самим еще глубже лезть в эту трясину?

Родионов не ответил.

— Поступим так, — Мамонтов уже смотрел вдаль, на невидимого своего собеседника. — За день я все обдумал. Немедленно открыть большевистские склады: военные, гражданские. Сахар, соль, мыло, чай… Раздавать обывателям. До единого фунта. Объяснять: комиссары таили все это лично себе. Внушать: пусть народ требует, чтобы утвердилась законная белая власть. При ней, мол, такого, произвола не будет. Давление на колеблющихся господ. Заодно и на господ спекулянтов. Ну и круговая порука, чтобы народ тем более не желал возвращения большевиков… Оповестить о том же окрестные села. Мужикам раздавать еще и винтовки. Пленных распустить по домам. Строго предупредить: «Опять поймаем в Тамбове — расстрел». И последнее, хотя это будет уже не по вашей части. Приказом по корпусу объявить о создании Тульской дивизии. Дать ей знамя, образовать штаб. Казачьим разъездам срочно донести такую весть до тульских деревень. Там объявлять: пусть спешат навстречу. Примем, оденем, вооружим… Чиновничество, дворянство отказалось от инициативы. Обопремся на мужика. И пусть не сетуют — на самого черноземного. Потом пожалеют. Все возьму в свои руки. Да-да…

• •

На третьи сутки пути, часов в десять утра, холмы, у подножия которых пролегла железная дорога, расступились. Перед вагонным окном словно сдвинулся занавес. Открылся вид на широкую синюю ленту воды, усеянную пятнами парусов. Волга!

Мануков восторгался:

— Христофор Андреевич! Фотий Фомич! Так было и вчера, и двадцать лет назад. Будет и через сто. Вечное, понимаете?

Ехали мимо гигантских нефтяных баков, фабричных труб, заводских зданий, россыпи деревянных и каменных домиков, землянок, мазанок. Начинался Царицын.

Сотрясаясь от частых толчков, поезд вполз в тесный промежуток между другими составами.

Наконец последовал еще один, особенно сильный толчок. Движение прекратилось. Шорохов отшатнулся от окна. На соседних путях стоял товарный вагон. Проем его сорванной двери затягивала колючая проволока. Сквозь нее полуголые люди, в лохмотьях, в бинтах с проступившей сквозь них запекшейся кровью, протягивали к окну их купе пустые кружки, банки. Просили пить. Пленные.

Он покосился на компаньонов. Тоже увидели пленных. Нечипоренко злорадно смеется. Варенцов презрителен. Мануков смотрит надменно. Враги. Не на жизнь, на смерть. Торжествуют. Надо и ему стоять с ними рядом. Не отводить взгляда. Истинное сочувствие не в словах. Не в слезе в углу глаза. Оно в ударе, которым закончится бой. Высокие слова. Ему не прожить без них.

Громовые раскаты обрушивались на Тамбов. Выли собаки. По безлюдным улицам мерно цокали копыта казачьей конницы.

Мамонтов остановил лошадь, снял перчатку, подставил ладонь. С неба валились черные и рыжие крупинки. Порох уже взорванных артиллерийских складов. Так быстро разлетался, что не успевал весь сгореть. Засыпать бы им дома этого проклятого города до самых крыш. И поджечь. Но и без того хватят лиха. В тех складах еще и снаряды с удушливым газом. Вот-вот и они взлетят в воздух. Подул бы только подходящий ветер. Переморить их всех, подлецов!

Слово это Мамонтов адресовал в первую очередь самым высокородным слоям тамбовского населения, на которые прежде он столь опирался в своих расчетах и которые так и не пожелали, отказались стать в городе правящей силой, и, что было всего обидней ему, отказались без каких-либо объяснений. Не поверили лично в него? Не впечатлил? И настолько, что не захотели унизиться до разговоров? Может, другое: вообще уже угасили в себе идеалы белого движения? Но ведь возрождение их в конечном счете от кого и зависело? И как раз это предлагалось им.

«Ну, а все остальные? — с обидой думал он. — Сахар, соль, мыло, ботинки тащили. И сразу затаивались. Словно завладели краденым. А было это наградой уже от лица новой власти. Авансом, пусть. Но взамен — ни слова благодарности. И тем более ни малейшего стремления эту власть защищать. Напротив! Что ни час — все большая ненависть к казакам корпуса».

Подъехал Попов. Придерживая фуражку, наклонился в сторону Мамонтова:

— Станция тоже горит. Составы полыхают, как спички. И мосты настолько сильно подорваны, что их не исправить и за десять лет.

Он утешал своего командира. Мамонтов это понял, но в разговор ему вступать не хотелось, продолжал думать: «Такваминадо. Хамье. Вас бы всех сейчас без разбора — в шашки, в штыки, из пулеметов!..»

В эту минуту он ненавидел людей вообще.

Грохот еще небывалого взрыва сотряс воздух.

«Так вам и надо», — снова произнес про себя Мамонтов и дал шпоры коню.

Происходило это 21 августа, на четвертый день пребывания в Тамбове белоказачьих полков. Теперь они покидали город.

Покидали!

Покидали, так и не вступив ни с кем в бой, изгнанные собственной растерянностью перед бесплодностью всех попыток учредить в городе хоть какое-то гражданское управление, и, главное, страхом, что взметнется опомнившаяся от неожиданности казачьего налета народная масса, чего Мамонтов сейчас боялся куда больше, чем прямого столкновения с частями красных. Ведь даже если взрыв всеобщего гнева удастся подавить, то все равно сразу будет навеки похоронена эта его сладостная мечта: корпус движется по советскому тылу, и от него во все стороны волнами расходится успокоение по стародавнему, еще царской поры, образцу.

Выехав за городскую окраину, генеральская кавалькада остановилась. Путь преградили тяжело нагруженные возы. Было их много сотен. Несколькими вереницами выступив из Тамбова по разным улицам, в этом месте они сливались в общий поток, почему и образовался затор.

Рядом опять оказался Попов. Плетью указал на возы:

— Теперь-то не заскучаем.

— Это полковые запасы? — спросил Мамонтов.

— Исключительно, — ответил Попов. — Провиант.

— А где везут то, что казаки брали лично себе? Ведь брали? Брали!

— Тючок-то у каждого перед седлом, — оправдывающимся тоном сказал Попов. — Святое дело. Всегда было так. И не от жителей взято. Ни боже мой! Только из большевистских складов.

— Но чтобы не больше. Обяжите командиров полков проследить. Начало похода! Еще преждевременно. Вы поняли?

— Будет сделано, — произнес Попов и отъехал.

Мамонтов отыскал взглядом Калиновского, тронул поводья, приблизился к нему. Остальные чины свиты сразу же деликатно отдалились.

Некоторое время они молча следили за проходящим обозом.

— Во всем виноват лично я, — с отрешенным видом наконец заговорил Мамонтов. — Не надо было слушать болтунов. Их на Дону и Кубани — сонм. Народ, мол, сам все знает, понимает. Дай волю — устроит свою судьбу наилучшим образом. До вчерашнего дня я был убежден: едва мы вступим в Тамбов, из недовольства большевиками сама собой возникнет новая власть. А народ — быдло. Куда толкнешь, туда и пойдет. И нет в нем никакой благодарности. Помните оставленный нами обоз? Сокрушались — богатство! Оно ничтожно по сравнению с тем, что здесь уже нами роздано жителям. А в ответ?