Серебряная богиня - Джудит Крэнц

Стах все еще не имел представления о том, где находится Франческа. Когда он вернулся из Лондона и обнаружил ее исчезновение, ему удалось проследить ее путь только до Лос-Анджелеса. Он позвонил Мэтти Файерстоуну. Если у кого и можно было получить какую-то дополнительную информацию, так это у ее бывшего агента.

Мэтти с плохо скрываемым презрением к Стаху сообщил ему, что обе — это он подчеркнул — его дочери прекрасно себя чувствуют. Даниэль уже может пару секунд отлично держать головку. Дэзи? Ах да, Дэзи, она уже научилась сидеть и говорить «мама», но вот Даниэль, та просто изумительная девочка. Мэтти готов поклясться, что она стала узнавать его и улыбаться ему после третьей их встречи.

Стах говорил с Мэтти крайне холодно, стараясь не давать собеседнику проводов для новых насмешек. Не желает ли Франческа встретиться с ним? Может ли он написать ей? Между ними произошло недоразумение, которое необходимо выяснить.

— Ну, так вот, — сказал Мэтти, наслаждаясь представившейся ему возможностью проявить характер, — ничто в мире не заставит меня сообщить вам, где они находятся. Они в полной безопасности, здоровы и не голодают — вот все, что я уполномочен вам сообщить, и это больше того, чего вы заслуживаете.

Прошло несколько месяцев. Стах приехал в Калифорнию, но Мэтти по-прежнему упорствовал: он, мол, выполняет указание своей клиентки, и мистер Валенский ничего от него не добьется. Конечно, если он пожелает, то может подать в суд на развод и осчастливить тем самым газеты. Им давненько не приходилось лакомиться подобными скандальчиками.

Новый, 1953 год Стах встретил один в своем огромном лондонском особняке. Его жена и ребенок отсутствовали уже четыре месяца, а он оказался узником в собственном доме. Он понимал, что его появление на публике без Франчески даст повод для сплетен. Он уже неоднократно получал по телефону заявки британской прессы на интервью с Франческой. Его уверяли, что всем интересно узнать, нравится ли бывшей кинозвезде, ставшей княгиней, жизнь в Лондоне. Они все настаивали на том, чтобы снова сфотографировать ее вместе с Дэзи. Их семейный портрет на обложке журнала «Лайф» уже несколько месяцев пользуется успехом. Стах с трудом отделался от них, приведя какие-то заслуживающие доверия доводы. Однако он понимал, что очень скоро все его отговорки потеряют всякий смысл и газетчики начнут каждый день следить за его домом в надежде засечь няню с ребенком в коляске.

Стах улетел в Индию, где сезон поло был в самом разгаре, но сам он на сей раз не играл. Там в его распоряжении были дворцы, в которые газетчики даже не мечтали быть допущенными, а их хозяева, местные магараджи, были рады принять старого друга. Калькутта дала ему безопасное пристанище на весь январь, а февраль и март он смог бы провести в Дели, Бомбее и Джайпуре. Но куда ему податься весной?

К апрелю Стах понял, что с него довольно, и объявил, что они с Франческой разошлись и она вернулась обратно в Соединенные Штаты. Нет, он не планирует развода, заявил он, и ему больше нечего добавить. Через неделю вся эта история, не подпитываемая дополнительной информацией, сошла со страниц газет, и вскоре о ней забыли.

* * *

Летом 1953 года Стах начал играть в поло. Чтобы занять себя, он с головой ушел в закупки новых пони и организацию конюшни в графстве Кент, чтобы лошадки были у него под рукой, когда он жил в Лондоне. Он продал свои старые британские истребители «Глостер-Метеор» и «Де Хэвиленд-Вампир», приобретенные после войны, и купил аргентинский реактивный истребитель «Пульки» последней модели, оснащенный двигателем «Дервент» фирмы «Роллс-Ройс». Позже ему удалось раздобыть самый современный из имевшихся на рынке реактивных истребителей «Локхид-ХР80». Стах придумывал для себя разные объяснения, почему продолжает летать на этих самолетах — ради пилотской лицензии, для развлечения, отдыха, но ни за что не признался бы даже самому себе, что все эти годы, после того как Франческа ушла от него, он в глубине души жаждал, чтобы началась новая война. Только в воздушной дуэли с настоящим противником, в бою, грозящем неотвратимой гибелью, он мог обрести то освобождение, которого жаждала его душа. А пока всюду, куда ни падал его взгляд, были девушки, соблазнительные девушки в самом расцвете юности. Но завоевание их сердец требовало так мало усилий, а их капитуляция приносила столь ничтожное удовлетворение, что он сам порой с недоумением спрашивал себя, зачем ему эти хлопоты.

* * *

Анабель де Фурман относилась к той редкой породе женщин, которых современники называют великими куртизанками. Немногие обыкновенные женщины решались соперничать с ее шармом, разящим наповал мужчин. Ее нельзя было назвать красавицей, у нее отсутствовало то, что принято называть «шиком», и она была уже немолода, приближаясь к своему сорокалетию. И тем не менее в течение всей сознательной жизни, начиная с ее девятнадцати лет, немало богатых и знатных мужчин жертвовали состоянием ради удовлетворения ее прихотей. Короткое замужество в ранней юности убедило ее, что роль любовницы намного привлекательнее роли жены. Обольстительные молодые женщины часто и с недоумением спрашивали друг друга, в чем секрет обаяния Анабель, но лишь мужчина, поживший с ней, мог дать правильный ответ.

Анабель умела окружить мужчину, которому принадлежала, необыкновенным, самым изысканным комфортом. Обладая ею — а она могла принадлежать только очень богатому мужчине, — он вступал в ранее не изведанную страну гармо-нии, легчайшую, приправленную добрым юмором атмосферу безмятежности времен правления Эдуарда VII.

Анабель считала необходимым находить лучших поваров в Лондоне. Она содержала свой дом с таким непревзойденным искусством, что ни один мужчина не был даже в состоянии понять, почему обстановка ее дома действует на него столь расслабляюще. Просто любой из них ощущал, что все его проблемы и неприятности остаются за порогом жилища Анабель. Она не знала, что такое нервы, у нее полностью отсутствовали какие-либо комплексы, фобии или мании, она никогда не бывала не в духе, не испытывала депрессий, не бывала раздраженной или вспыльчивой. Она обладала железным здоровьем, и никому не приходилось слышать от нее жалоб более серьезных, чем сетования по поводу сломанного ногтя. Никто никогда не слышал, чтобы она говорила раздраженным тоном, хотя в ее доме царила абсолютная диктатура. Прислуга знала, что ее приказы не подлежат обсуждению.

С ней никогда не бывало скучно. Вряд ли ее можно было счесть остроумной, но она всегда бывала весела. Она никогда не могла запомнить сути анекдота и хохотала, когда мужчина в десятый раз рассказывал одну и ту же забавную историю, будто слышала ее впервые. Ее смех, щедрый, откровенный, обворожительный, согревал собеседника, подобно приветливому теплу камина. Ее нельзя было назвать хитрой и расчетливой, но она всегда инстинктивно угадывала мотивы поступков других людей. Она не была слишком умна или образованна, но, произнося самые бесхитростные фразы, умела так смотреть на собеседника, что ее слова приобретали необыкновенную значительность. Она всегда задавала мужчине именно тот вопрос, на который ему больше всего хотелось ответить. Неизвестно, чем можно объяснить то чувство абсолютного согласия с ее мыслями, возникавшее у мужчин при беседе с нею, — то ли неповторимым, сугубо индивидуальным тембром ее голоса, то ли внутренним ритмом произносимых ею фраз, — но мужчины всегда стремились к интимным разговорам с Анабель с тем нетерпением, которого никогда не испытывали, ожидая беседы с глазу на глаз с намного более блестящими и остроумными собеседницами, чем она.