Записки кинооператора Серафино Губбьо - Луиджи Пиранделло

— Он что, ко мне приехал? — спросил Полак у синьорины Луизетты.

Она же, смутившись, пробормотала:

— Нет, он сказал… не помню… по-моему, к Бертини…

— Ах, хитрец! К Бертини, значит, отправился! А скажите, барышня, он сам приехал?

— С мамой.

Полак вскинул руки, лицо его вытянулось.

— Как бы чего не вышло! Будем надеяться…

Он подмигнул. Синьорина Луизетта выдавила из себя мучительную улыбку и повторила:

— Будем надеяться…

Что за мучение видеть эту улыбку и ее полыхающие щеки. Мне хотелось прикрикнуть на Полака: «Прекрати издеваться над ней! Хватит мучить ее вопросами. Она же как на иголках сидит, неужели ты не видишь?»

Но у Полака внезапно возникла идея. Он хлопнул в ладоши:

— А что, если нам взять синьорину Луизетту? Черт возьми, конечно, мы тут битый час торчим! Конечно, конечно! Любезная барышня, вы нам поможете, а мы вас повеселим. За полчаса управимся. Я предупрежу швейцара, и он передаст вашим родителям, что вы на полчасика отлучились со мной и этими господами. Мы большие друзья с вашим отцом, так что я вправе позволить себе эту вольность. Сыграете у нас небольшую роль, а? Что скажете? Вы рады?

Синьорине Луизетте было страшно показаться застенчивой, смущенной и глупенькой. «Что ж, почему бы не съездить?» — сказала она. Но сниматься — нет, она не умеет, не знает, как это делать. И потом, вот так с ходу?.. Нет, что вы!.. Она никогда не играла… ей неловко, право же…

Полак растолковал ей, что от нее ничего не требуется: не надо открывать рот, выходить на сцену, играть перед зрителями. Ничего такого. Будет деревня. Обычные деревья. Никаких слов.

— Вы будете сидеть на скамейке рядом с этим господином. — Он указал на Карло Ферро. — Он признается вам в любви, но вы, конечно, ему не верите и смеетесь. Вот-вот, именно так, прекрасно! Смеетесь и качаете головкой, обрывая лепесточки с цветка. Внезапно на бешеной скорости вкатывает автомобиль. Господин хмурится, предчувствуя неладное, какую-то опасность. Вы перестаете обрывать лепестки и застываете как бы в сомнительном раздумье. Тут из автомобиля выскакивает эта госпожа (и он указал на Несторофф), достает из муфты пистолет и стреляет.

Луизетта подняла на Несторофф полные ужаса глаза.

— Не волнуйтесь, понарошку! — продолжал с улыбкой Полак. — Господин вскакивает, кидается к женщине, пытаясь ее обезоружить, а вы в это время падаете на скамейку, вы смертельно ранены. Потом падаете со скамейки на землю, но только, Бога ради, без ушибов, и все кончено. Не будем терять времени, прорепетируем на месте, увидите, у вас все получится! А какой замечательный подарок за это вам приготовит «Космограф»!..

— А если папа…

— Мы предупредим его!

— А как же Пиччини?

— Возьмем с собой, я подержу ее на руках, «Космограф» сделает отличный подарок ей тоже… Ну, поехали!

Садясь в автомобиль (чтобы не показаться боязливой глупышкой), она подозрительно посмотрела в мою сторону, хотя до того не обращала на меня внимания.

Для чего еду я? Что я там буду делать?

Никто не разговаривал со мной, меня едва представили, как какую-то дворовую собаку, сам я не раскрыл за все время рта и в машине продолжал молчать.

Я заметил, что мое молчаливое присутствие, в котором, с ее точки зрения, не было нужды, но которое навязывалось ей как некая таинственная необходимость, начинало ее беспокоить. Никто не удосужился толком все ей объяснить. Не стану же этого делать я! Я показался ей таким же, как остальные; может, в первый момент даже чуть ближе к ней, чем кто-либо. Но теперь до нее стало доходить, что для всех, и для нее в том числе, я не был таким, как все. Потихоньку она начала догадываться, что я, как человек, был там вовсе не нужен, но во мне была необходимость, как в некоторой вещи (о назначении которой она понятия не имела), и поэтому я все время молчу. Они, все четверо, могли разговаривать, потому что они люди, каждый из них обладал собственной личностью; я же — нет, я был вещью. Наверное, сродни той, что лежала у меня на коленях, обернутая в черную ткань.

Однако у меня был рот, чтобы разговаривать, глаза, чтобы смотреть, и эти глаза сияли, глядя на нее. А что я чувствовал внутри…

О синьорина Луизетта, если б вы знали, сколько радости извлекал из своих ощущений человек, сидевший напротив вас — ненужный как личность, а годный только как вещь! Приходило ли вам в голову, что я, маячивший перед вами, как вещь, мог что-либо чувствовать? Возможно, да. Но что именно чувствовал я, скрываясь под маской бесстрастности, этого вы знать не могли.

Необязательные чувства, синьорина Луизетта! Вы не знаете, что это такое и сколько пьянящей радости они могут дать! Вот эта машинка: думаете, она испытывает потребность в чувствах? У нее их и быть не может! Но если бы она могла чувствовать, то что бы это были за чувства? Необязательные, это уж точно, поверьте. Чувства для нее — излишняя роскошь, нечто невообразимое.

Ну так вот, среди вас четверых я — две ноги, туловище и поверх него машинка — сегодня вдруг почувствовал, и это было невообразимо.

Вы, синьорина Луизетта, вместе со всеми окружающими вас вещами были в моей душе; я наслаждался вашей наивностью, вашей радостью от быстрой езды, деревенских просторов, сельских пейзажей и соседства прекрасной женщины. Вам это кажется странным? Вы удивляетесь, что попали ко мне в душу? Но взять хоть нищего попрошайку, который стоит с протянутой рукой на углу улицы, — разве он не видит всю улицу со всеми идущими по ней прохожими, пусть даже он сосредоточен на том чувстве жалости, которое ему хотелось бы внушить? Вы, натура тонкая, проходя мимо, чувствуете, что являетесь частью его души, останавливаетесь и подаете медяк. Некоторые не вписываются в его душу, но нищий попрошайка думает, что они существуют исключительно в границах собственной души, в которую он включен лишь как назойливая тень; нищий думает, что они просто безжалостные. Чем я был в ваших чувствах, синьорина Луизетта? Таинственным мужчиной? Вы правы, таинственным. Если б вы знали, как в иные минуты я проживаю свое молчание вещи! И самодовольно радуюсь, что произвожу таинственное впечатление на человека, способного это ощутить.

Мне бы хотелось молчать постоянно, вбирать все и всех в свое молчание, каждую слезинку, каждую улыбку, — не для того, чтобы быть эхом улыбки, я бы не смог; и не для того, чтобы утешить плачущего — я не сумел бы; но чтобы во мне все обрели не только свою боль и печаль, а как можно больше радости, трогательной жалости, в которой бы они хоть на мгновение все сроднились.

Я упивался той благодатью, какой вы одарили сидевшую рядом с вами даму благодаря своей улыбчивой, застенчивой свежести!

Случается, в засуху истощенные растения получают отраду от одного легкого дуновенья ветерка. Вы на миг стали таким ветерком для женщины, которая сидела рядом с вами и чью засуху чувств не утешат и не омоют слезы.