Братья Ашкенази - Исроэл-Иешуа Зингер

— Господи Иисусе! — причитал он по-немецки. — Эти евреи снова угробят мне лошадей. Капут лошадям!

Но хасидов все равно набилась полная бричка, и они тут же начали пробовать пасхальную водку реб Аврома-Герша и распевать песни. «Мало ли что там болтает эта скотина-иноверец!» — говорили они с пренебрежением.

На протяжении всего Пейсаха реб Авром-Герш ни на минуту не отпускал от себя мальчишек, главным образом Симху-Меера. Он усаживал их между хасидами, разбиравшимися в учении ребе и говорившими о чудесах из жизни былых и нынешних праведников. Он затаскивал мальчишек в хороводы, словно они уже были взрослыми. Клал на узкие плечи Симхи-Меера свою широкую руку и тащил его в круг, впихивая между евреями, чтобы он проникался еврейством. Заставлял сына плясать и петь вместе с ними, хасидами, пока не измучится, пока не вспотеет.

— Видишь, как евреи служат Всевышнему, — говорил он ему покровительственно. — Будь евреем, Симха.

При расставании ребе ущипнул Янкева-Бунема за щеку, а с илуем Симхой-Меером поговорил об учебе. Ребе пытался поймать его на каком-нибудь сложном алахическом вопросе, но Симха-Меер не попался в ловушку и сумел ответить на все. Ребе похвалил его в присутствии отца.

— У тебя хороший парень, Авром-Герш, — сказал он, поглаживая мальчишку по щеке. — У него светлая голова. Бери его всегда ко мне на праздник. И сватовство я одобряю. Очень хорошая партия, а вот в ешиву не надо его посылать. Отдай его в Лодзи к учителю Носке. Он не хуже ребе, этот Носке. Он ученый еврей и один из самых больших праведников.

Реб Авром-Герш дал ребе два раза по восемнадцать[48]рублей ради здоровья и благополучия двух своих сыновей. Тридцать шесть серебряных рублей. Домой он поехал довольный, забрав с собой сыновей и всех бедных хасидов, крутившихся возле него. Уже в бричке он угостил хасидов лекехом и водкой, и евреи пожелали Симхе-Мееру счастья.

— Мазл тов, жених! Пусть твое сватовство будет удачным. Лехаим!

Они пожимали руки отцу Симхи-Меера и его брату Янкеву-Бунему.

— За здоровье брата жениха. С Божьей помощью, и тебя скоро ждет сватовство, парень.

Янкев-Бунем сидел грустный. Впервые радость окружающих убегала от него. Его большие, черные, всегда такие веселые глаза были полны печали первого страдания.

Он страдал весь этот Пейсах. Хасиды на него мало смотрели. Все только и говорили о Симхе-Меере. Беседовали с ним. А его ребе всего лишь ущипнул за щеку, как мальчишку из хедера. Разговаривал ребе только с Симхой-Меером и расхваливал его перед отцом. Янкеву-Бунему было больно это слышать. Он чувствовал себя маленьким, униженным и опозоренным. Здесь не было двора с детьми, где можно было победить силой и проворством. Здесь Симха-Меер был на коне, и он дал понять это своему брату. Симха-Меер смотрел на него сверху вниз, не хотел с ним разговаривать и все время толкался среди взрослых.

Он был унижен и подавлен, этот высокий, сильный Янкев-Бунем, которого затмил его брат Симха-Меер, едва достававший ему до плеча. Но особенно его задели поздравления хасидов в адрес Симхи-Меера.

Он и раньше слышал, как дома шушукались по поводу сватовства, но не верил, что это всерьез. Не хотел верить. Теперь он увидел, что это не шутки. Ребе велел дать согласие на сватовство. Очень хорошая партия, сказал ребе. И вот хасиды уже пьют водку и поздравляют Симху-Меера. А у Янкева-Бунема так щемит сердце, что ему хочется умереть.

— Что ты нос повесил, парень? — смеялись над ним хасиды. — Ты тоже скоро станешь женихом, с Божьей помощью. Пожми жениху руку и скажи ему «Мазл тов!».

Смущенный Янкев-Бунем протянул Симхе-Мееру руку и пробормотал «Мазл тов!», как ему велели. Братья обменялись короткими взглядами. Взгляд Симхи-Меера был полон гордости и радости победы, а взгляд Янкева-Бунема — отчаяния и ненависти. Они мгновенно поняли друг друга.

Нет, дело было не в подарках, не в золотых часах и не в новой книжке Мишны лембергской[49]печати, которые Симха-Меер должен был получить от будущего тестя после подписания тноим. Дело было в дочери реб Хаима Алтера, Диночке, становившейся Симхе-Мееру невестой. Янкев-Бунем чувствовал, что его сердце яростно стучит. Он до крови укусил нижнюю губу, чтобы было как можно больнее.

Еще в детстве, когда они вместе играли у себя во дворе, он относился к Диночке лучше, чем к остальным детям. Он больше, чем других, таскал ее на плечах и катал в тачке. Она обхватывала его шею пухлыми ручками, как замерзшая птичка, которая обхватывает тонкими пальчиками своих лапок теплый палец человека, когда ее заносят в дом. Он уже изучал Гемору, но украдкой еще играл с ней в лошадки и катал ее на спине. Он отдал Симхе-Мееру все свои сокровища: ножик, кошелек, даже деньги, лишь бы брат не рассказывал о его играх отцу. Часами он бегал на четвереньках, чтобы чувствовать ее вес на спине и ее пухлые ручки на шее. Каждый раз, когда его заставала за этим служанка Лея-Сора, она говорила:

— Хорошая пара! Просто золото…

И ему становилось так сладко, что, если бы он не стеснялся, он расцеловал бы старую служанку в обе щеки.

Потом они не виделись с Диночкой. Он перешел учить Гемору к другому меламеду. А Диночка поступила в пансион — иноверческий пансион. У нее появились новые подруги, важные, нееврейские, и ей теперь не годилось ходить в гости к дочерям реб Аврома-Герша, которых отец не хотел пускать ни в какие школы. Но Янкев-Бунем не переставал тосковать по Диночке. Он часами крутился возле ее дома только для того, чтобы, когда она пройдет мимо со своими книжками, в коричневом форменном платье пансиона и голубой пелерине, посмотреть на нее и снять перед ней шелковую шапочку, как перед барыней.

Здоровый, крепко сбитый, полнокровный Янкев-Бунем в свои тринадцать был уже созревшим парнем. В отличие от других мальчишек в хедере, он не удовлетворял первых чувственных порывов шушуканьем про дела, что бывают между мужем и женой, и сальными местами из Геморы. Он был прост и зрел. Его тянуло попробовать любовь. Его манили нежность и теплота, длинные девичьи руки. И он постоянно думал о Диночке. О девушке с кудрявыми, похожими на колечки темного золота волосами. Он думал о ее пухлых пальчиках, которые когда-то касались его шеи. Он видел ее, сидя над Геморой, во время молитвы и особенно лежа ночью в постели. Когда сват Шмуэль-Зайнвл пришел к ним в дом и отец отослал его, Янкева-Бунема, из комнаты, у него сразу застучало сердце. Служанка Лея-Сора весело ему подмигнула, но вскоре он узнал, что сватовство касается его брата-илуя Симхи-Меера. И вечная жизнерадостность Янкева-Бунема исчезла, как ножом отрезало. Он перестал смеяться, потерял аппетит. Его прежде такие веселые глаза были теперь постоянно печальны.

Никто в доме этого не заметил. Сам он не мог говорить об этом с родителями, а они на него почти не смотрели. Отец считал его негодным к учебе и следил только за тем, чтобы Янкев-Бунем тщательно соблюдал заповеди еврейства. У матери же на уме был один Симха-Меер, потому что он был слабее и ребенком много болел. Янкев-Бунем всегда был здоров, он никогда не простужался и не терял аппетита, поэтому мать за него особенно не беспокоилась. Она сразу же полюбила более слабенького, как только ей показали новорожденных братьев. Единственным человеком, заметившим его печаль, была служанка Лея-Сора. Она всегда любила его больше, чем Симху-Меера.