Уважаемый господин М. - Герман Кох

Он внезапно умолкает. Как же он сюда попал-то? К своей первой жене. Ее мать и в самом деле оказалась права. В «Часе собаки» он беспощадно нарисовал ее портрет. После развода. Отмщение. Ни больше ни меньше. И как можно более узнаваемо. Она от него ушла. К другому. У нее уже второй год продолжалось что-то с Виллемом Р., вечно пьяным художником. Виллем Р. запросто приходил к ним в гости, ел с ними вместе за их столом, а он – обманутый супруг – ничего не замечал. Он полагал, будто его первая жена ничуть не очарована той ахинеей, которую по пьянке нес художник. Он спокойно отпускал их вдвоем в город и позволял договариваться о ланчах и обедах. Художник Р. без церемоний хлестал красное вино. От него попахивало, его рубашки были в пятнах, а черные водолазки – в дырах. За столом он вытирал лоб салфеткой, от его пота тоже разило вином; казалось просто немыслимым, что первая жена захочет, чтобы к ней прикоснулись хотя бы пальцы этого типа – несомненно, тоже покрытые невидимым слоем застарелого пота. Что она – на этом фантазия осекалась и М. стонал – будет терпеть мокрые и потрескавшиеся, вечно лиловые губы Виллема Р. на своих.

Он написал «Час собаки» за шесть недель. В бешенстве, рыча и вертясь в рабочем кресле. Когда книга была готова, издатель еще попытался его предупредить. Только для приличия, как он понял позднее, – настолько позднее, что и в самом деле было уже поздно. Никакой издатель не сможет оставить такую книгу без внимания. И читатели тоже. «Час собаки» стал его вторым бестселлером после «Расплаты». Большинство критиков сочли, что он зашел слишком далеко – со всем этим грязным бельем и не в меру интимными подробностями. Опрометчиво выставил напоказ. И они были правы. Это началось, когда он читал отрывок на телевидении, в дневной воскресной программе о культуре, и ведущий выдержал по окончании короткую паузу. Этот отрывок он читал, почти сопя от удовольствия; среди зрителей, сидящих в студии, время от времени раздавался смех, но теперь стало совсем тихо.

– Такое впечатление, что, встреть вы ее завтра на улице, избили бы до смерти, – сказал ведущий. – Или я ошибаюсь?

– Избил бы до смерти? – переспросил он. – Нет, конечно нет…

Дома он принялся за чтение. С первой страницы. Сразу стало больно. Каждая фраза, каждое слово причиняло боль – в глубоко запрятанном, темном и прежде пустом месте где-то между сердцем и диафрагмой. Как он допустил, чтобы это так далеко зашло? Какая муха его укусила? Какое дело другим, что первая жена обманывала его с этим вонючим дрянным художником Р.? Хуже всего были подробности. Ее телесные изъяны, ее чудачества, – как она теребила родинку над левым уголком рта, когда врала ему, где и с кем была. Ту самую родинку, которую он раньше называл «одной из семи ее прелестей» и которую всегда умолял не удалять. И теперь он рассказал о ее привычке теребить родинку десяткам тысяч читателей. Как и о привычке повсюду – будь то ресторан, чей-то день рождения, вокзал или аэропорт – приходить загодя, потому что она вечно боялась опоздать. Сколько раз, слишком рано придя в ресторан или в гости, они были вынуждены прогуливаться вокруг или часами слонялись в аэропортах по магазинам дьюти-фри. Когда-то он и этим умилялся, а теперь использовал против нее. В «Часе собаки» он объяснил эту черту ее «буржуазным опасением быть уличенной» и назвал ее «проституткой, которая стыдится своего ремесла».

Он позвонил ей в тот же день, но ответил художник Р., который заявил, что он сам должен понимать, почему она больше не желает его слышать. Через несколько минут после того, как они прекратили разговор, телефон зазвонил. Он снял трубку уже на втором звонке, но это была какая-то девушка – девичий голос спросил его, не согласится ли он дать интервью для школьной газеты.

Не прошло и года, как пьющий художник умер. услышав об этом, М. не испытал никакой радости. Прежде всего сожаление. Он больше никогда не заглядывал в «Час собаки», а когда издатель завел речь о том, чтобы переиздать роман в мягкой обложке, сказал, что и думать об этом не хочет. В последние годы он иногда видел свою первую жену в клубе художников. Обычно она сидела в оранжерее, а в руке у нее всегда был бокал белого вина. Однажды он заметил, как она уронила голову на колени старого поэта. Тем временем Ана уже давно не была школьницей, но в такие минуты М. все еще стыдился. В другой раз он был совсем близко, он уже отодвинул кресло и собирался подойти к ней, чтобы рассказать, как ему стыдно. Но как раз тогда первая жена, которая сидела у стойки бара с восьмидесятилетним концертирующим пианистом, откинула голову и громко рассмеялась. Смех был слишком громкий, сухой и без отголосков – такой смех бывает у человека, который хочет всем дать понять, что у него все хорошо. Он снова сел. Сначала он ей искренне посочувствовал, но в следующую же секунду само это сочувствие показалось ему отвратительным. Это было едва ли не хуже того, что он написал в «Часе собаки».

Он смотрит в зал; собственно, не совсем смотрит: он скользит взглядом по головам присутствующих, боясь встретиться с кем-нибудь из них глазами.

Одна женщина поднимает руку.

Вы видитесь хоть иногда со своей первой женой? Вы хоть раз смогли объяснить ей, почему вы сделали то, что сделали?

– Вы можете что-нибудь посоветовать учителям словесности, которые разбирают ваши книги в классе? – спрашивает эта женщина.

Он вздыхает с облегчением. Улыбаясь, он чувствует, с какой болью растягивается кожа на губах.

– Я хорошо помню, как бывало в школе раньше, – говорит он. – Учитель начинал читать вслух из какой-то книги. На улице светило солнце, из окон класса можно было видеть уток, плавающих в канале. Учитель читал, а потом рассказывал, что в этой книге такого особенного. Почему это как минимум шедевр. Мой учитель словесности был большим энтузиастом, он искренне любил литературу. Он пытался передать свой энтузиазм нам. Но именно в этом энтузиазме крылась причина непонимания, потому что как можно любить литературу и все-таки решиться читать вслух в классе? Ведь это же самое неподходящее место для книг. Иными словами, кто по-настоящему любит читать, тот держит книги дома. Он не берет их с собой в среднюю школу. Он ничего не читает из них вслух. Это непонимание продолжает жить по сей день.

– Но как же быть? – спрашивает женщина; она еще не так стара, по крайней мере на несколько лет младше, чем большинство слушателей, думает он. – Как мы должны приучать молодежь к чтению?

Он глубоко вздыхает:

– Вы работаете в сфере образования, я полагаю?

– Я преподаю нидерландский язык в лицее.

– Этого-то я и боялся. В вашем вопросе я слышу другое существенное непонимание. А именно что молодежь – или стариков, или инвалидов, или вегетарианцев – надо приучать к чтению. Это совершенно не нужно. Мы не должны стремиться приучать кого-то к чтению, точно так же как не должны приучать других к кино или музыке, к половым актам или к крепким напиткам. Литературе не место в средней школе. Скорее, ее место в том ряду, который я только что назвал. В одном ряду с сексом и наркотиками, со всеми теми вещами, которыми мы наслаждаемся без всякого принуждения извне. Список обязательной литературы! Как только в голову приходит?