Королева мести - Джоан Швейгарт

— Брат! — крикнул Гуннар.

— Брат! — отозвался Сигурд.

Потом Хёгни и Сигурд соединили руки в рукопожатии и повторили тот же ритуал. В свете факелов было видно, как блестят глаза Хёгни. Когда Гуннар, Хёгни и Сигурд покрыли землей место, где хранилась их смешанная кровь, сделали над ним небольшое возвышение и положили сверху камень, толпа разразилась громкими криками.

Вернувшись в дом, вся наша компания снова подняла питьевые рога, и началось бурное веселье. Вскоре Сигурд, ставший побратимом моих братьев, осмелел и покинул свое место рядом с Грипнером, место для почетных гостей, и пересел ко мне, на длинную скамью. Я прижала руку к его руке в знак того, что больше не сержусь.

Грипнер попросил принести арфу Гуннара. Получив ее, он запел старым надтреснутым голосом о вестготах, смелых и умных гаутах, которые ворвались в империю многие годы назад и под руководством Аларика Смелого развязали великую войну, чтобы римляне не забывали о том, что и они уязвимы.

Следом арфу взял молодой франк, которого я никогда не видела раньше. Он пел о том, как первое племя гаутов, завоеванное гуннами, вынуждено было забыть собственные традиции, посвятив жизнь служению гуннам.

Потом Грипнер снова попросил арфу. На этот раз он пел о плаче франков, потерпевших поражение от римлян, и о доблестных воинах, обнаживших свои мечи против Аэция. И песнь его была так хороша, что Гуннар со слезами на глазах снял один из своих золотых перстней и подарил его Грипнеру в благодарность за песню. Ничто так не трогало сердце Гуннара, как красивые слова, свитые воедино с нитью музыки и сотканные в сказание о прошлом. Все мы не оставляли надежд на будущее, Гуннар же отказался от них, когда мы покидали Вормс. Отсутствие надежды наполнило его сердце горечью, а горечь сделала его злым. Музыка и стихи остались единственным средством пробудить его сердце.

Вдохновившись песней Грипнера, Гуннар взял арфу и спел франкам то сказание, которое они все ждали: о смерти отца. Они уже знали, как это произошло, но им не терпелось услышать обо всем в подробностях. Искусство, с каким Гуннар поведал им об этом событии, наполнило их великой радостью.

В то время как франки по-прежнему поднимали свои питьевые рога за удачу отца и дар Гуннара, Сигурд прошептал мне: «Придет день, и обо мне будут петь точно так же».

Я глянула на него. Сигурд улыбался, его глаза блестели от выступивших слез, он смотрел на мужчин, продолжавших выкрикивать одобрительные восклицания песне Гуннара.

— Это так важно для тебя? — спросила я.

— Да, — резко ответил он. — Нет для меня большего желания, чем быть упомянутым в залах благородных гаутов вечерами, когда их сердца легки, а мысли спокойны.

Моя любовь к Сигурду была широка, как небо, держащее на себе весь мир от начала до конца, но весь этот день мне приходилось отгонять от себя мысль о том, что он оказался либо глупцом, так легко поддающимся влиянию Регана, либо, того хуже, стяжателем, которому золото дороже людей. Теперь же, глядя в восторженное лицо Сигурда, отражающее его мысли, я вдруг все поняла.

Сигурд хотел того, к чему стремятся все мужчины, — чтобы его помнили, а в памяти своей — любили.

Огонь в очаге уже чуть теплился, и некоторые франки уснули прямо над своими питьевыми рогами. Гуннар больше не поддавался на уговоры спеть, но продолжал играть на своей арфе, повторяя мелодии, которые мы слышали ранее, и напоминая об историях, которые они сопровождали. И так хорошо его пальцы справлялись со своей работой, что спящие улыбались, а бодрствующие сворачивали свои плащи в подушки и подкладывали под головы. Хёгни принес свой набитый соломой матрас и предложил его Сигурду, но тот отказался. Тогда Хёгни притащил покрывало из овечьей шкуры, которым я укрывалась по ночам, и они с Сигурдом укутали им меня. Потом Сигурд взял меня за щеку рукой, все еще покрытой кровью моего брата, и уложил мою голову к себе на плечо. Так мы и спали вместе, сидя на жесткой скамье в окружении других людей и не испытывая необходимости описывать друг другу всю глубину своего счастья.

Гуси появились внезапно. Их были сотни и сотни. Они заполонили небо над болотом так, будто надвигалась буря. Привыкнув к нам с Гугормом с прошлого лета, гуси спокойно занимались своими делами и не обращали на нас ни малейшего внимания. Кроме тех случаев, когда мы угощали их хлебными крошками. Тогда они собирались вокруг нас, сражаясь друг с другом и моля, чтобы их узнали. Порой, когда у нас не было крошек, кто-нибудь из них подходил ко мне вразвалочку и заговаривал на своем гусином наречии, рассказывал, что понимает мои заботы. Во всяком случае, мне так нравилось думать.

Их птенцы появлялись на свет, покрытые пухом, с уже открытыми глазами. И почти тут же были готовы покинуть гнездо, чтобы плыть и питаться рядом со своими родителями в мелком мутном озере. Когда же они уходили из гнезд навсегда, перерастая их к середине лета, мы с Гутормом собирали пух, который гусыни выщипывали из своих мягких боков, чтобы выстлать постель для малышей. Пух мы должны были отдавать римлянам в часть уплаты ежегодной подати. Но я задумала оставить часть и для себя, потому что мечтала о пуховом матрасе, на котором мы с Сигурдом будем спать после свадьбы. Да, я решила, что лучше выйду замуж за Сигурда и проживу остаток дней, вымаливая у отца прощение, чем откажусь от своего счастья и проведу всю жизнь в отчаянии. Разумеется, это решение, принятое почти мгновенно, основывалось на надежде, что Сигурд вернется с гор и станет обладателем золота гномов. Именно золото, а не человек, который сможет его добыть, будет обладать достаточной властью, чтобы убедить моих братьев пойти против воли отца. Тогда я не знала, какие ужасные последствия повлечет это решение.

Дни я проводила на болотах, в тишине и уединении, а вечера — в шумных многолюдных собраниях. Мы ожидали римских собирателей подати со дня на день. Работники все время приходили к нам в дом, встречались с братьями, которые оценивали все, что было выращено за год. Братья решали, какую часть урожая следовало отдать римлянам, чтобы умилостивить их. Хёгни считал, что б этом году мы должны быть сдержанны в своих приношениях. Он говорил: поскольку гунны напали на Восточную империю, Западная должна понять, что в их интересах проявить снисходительность к своим «соседям-варварам», как они нас называли. Большая часть армии Западной империи состояла из гуннов-наемников. Теперь же мы узнали от франков, что гунны стали ненадежным союзником, и римлянам нужно заполнить образовавшуюся брешь. А кто лучше римлян знает, как у нас обстоят дела с живой силой? Гуннар был не согласен с Хёгни. Он настаивал на том, что договор Бледы и Аттилы с Аэцием сейчас крепок, как никогда, и поэтому будет неразумно провоцировать римлян, давая меньше, чем те рассчитывают получить. Взгляды наших работников тоже разделились, и потребовалось несколько вечеров, чтобы прийти к общему мнению. Мы решили спрятать остатки золота, которое у нас было, но предложить римлянам соль, шкуры, мыло, репу, свеклу, пух и половину годового урожая меда. Римляне очень любили мед, хотя и не сквашивали его, чтобы сделать хмельной медовый напиток, как это делали мы. Они делали из меда сладости, а их женщины, как говорили, смешивали его с молоком и использовали в качестве притирания, делавшего их кожу мягкой. Вдобавок мы отдадим половину своих слуг рекрутами в римскую армию. Это решение далось нам непросто, но поскольку у нас было больше слуг, чем самих бургундов, то просто не оставалось иного выбора, если мы хотели восстановить королевство, как завещал мой отец. К тому же римляне едва ли смогли бы нас различить. Для них варвары были варварами. Работники бросали жребий, чтобы решить, кто из них пойдет к римлянам, но наши личные слуги остались в неприкосновенности.