Человеческая комедия - Уильям Сароян

Старик вздохнул еще глубже и, слегка помешкав, вынул из жилетного кармана клочок бумаги. Отдав его рассыльному, он попросил:

– Сходи, пожалуйста, еще разок в аптеку.

– Сию минуту, сэр, – сказал Гомер и торопливо вышел.

Уильям Гроген остался один в телеграфной конторе. Он стоял, озираясь, и во взгляде его сквозили и нежность, и гнев на судьбу. С трудом подняв руку, он схватился за сердце, словно давно и терпеливо ждал стремительного натиска, который уже не мог застигнуть его врасплох. Он отступил к стулу, опустил на него сведенное болью тело, пережидая, чтобы приступ хоть чуть-чуть ослабел.

Рассыльный вернулся из аптеки и отдал телеграфисту маленькую коробочку.

– Воды, – попросил старик.

Гомер налил в бумажный стаканчик воды и дал ее старику, который, вытащив из коробочки три пилюльки, сунул их в рот и запил водой.

– Спасибо, – сказал он. – Спасибо, мальчик.

– Не за что! – сказал Гомер.

Он поглядел на старика и, убедившись в том, что ему стало лучше, подошел к столу разноски и взял похоронку. Постояв с телеграммой в руке, он распечатал конверт и вынул оттуда текст, чтобы его прочесть. Потом положил телеграмму в новый конверт, заклеил его, повернулся и вышел из конторы прямо под дождь. Старый телеграфист поднялся и вышел вслед за мальчиком на улицу. Он стоял на тротуаре и смотрел, как тот, с силой нажимая на педали, борется с порывами ветра и дождя. В конторе застучал аппарат, но старик его не слышал. Зазвонил телефон, но старик не слышал и звонков. Телефон прозвонил семь раз, и тогда только он повернулся, чтобы снова войти в контору.

Спустя четверть часа Гомер Маколей слез с велосипеда у подъезда большого старинного дома, где сегодня принимали гостей. В окно было видно, как танцуют четыре молодые пары, и, узнав, что в доме царит веселье, рассыльный почувствовал, как сердце его мучительно заныло. Он подошел к двери и постоял немножко, слушая музыку. Палец его потянулся к звонку, но рука беспомощно упала.

– Вернусь-ка я лучше в контору, – сказал он себе. – Брошу работу. Не могу я заниматься таким делом.

Он уселся на ступеньки. Прошло много времени, прежде чем он наконец встал, подошел к двери и нажал звонок. Дверь отворила молодая женщина, и, не отдавая себе отчета в том, что он делает, Гомер повернулся к ней спиной и побежал назад к своему велосипеду. Молодая женщина вышла на крыльцо и окликнула его:

– Послушай, мальчик, в чем дело?

Гомер слез с велосипеда и медленно вернулся к крыльцу.

– Простите, – сказал он. – Я принес телеграмму для миссис Клодин Боффер.

– Ну да, – весело сказала молодая женщина, – сегодня мамино рождение. – Она вошла в холл и крикнула: – Мамочка, тебе телеграмма!

К двери подошла ее мать.

– Наверно, от Алана, – сказала она. – Войдите, молодой человек. Съешьте кусок именинного пирога.

– Спасибо, мадам, не могу, – сказал Гомер. – Я спешу на работу.

Он протянул женщине телеграмму, и она взяла ее так, словно там не было ничего, кроме поздравления.

– Ерунда! – весело возразила она. – Я вас не отпущу, пока вы не съедите кусок пирога и не выпьете глоток пунша. – Она потащила Гомера за руку в комнату, к столу, ломившемуся от пирогов, сэндвичей и пунша. Звучала музыка, и гости танцевали по-прежнему. – Сегодня мой день рождения, – сказала женщина. – О господи! – засмеялась она. – Я уже совсем старая. Но все равно пожелай мне счастья, мальчик. – И она налила Гомеру стакан пунша.

– Желаю вам… – начал Гомер. Он поперхнулся, а потом начал снова: – Желаю вам… – Но он не мог продолжать. Рассыльный поставил стакан с пуншем на стол и кинулся к двери.

Мать огляделась по сторонам и вышла в холл, где ее никто не видел, а дочь проводила мать глазами и отошла к противоположной стене.

А Гомер в это время был уже на своем велосипеде и быстро несся под дождем назад к телеграфной конторе. В холле, прямо перед глазами матери, в раме висел портрет красивого рыжеволосого мальчика. В углу фотографии была надпись: «Маме от Алана, с любовью, в день его 12-летия». Мать распечатала телеграмму, прочла ее и беззвучно зарыдала. Патефон играл «Песню для моей брюнетки», а веселые гости танцевали. Дочь выглянула в холл и увидела мать. Она ринулась к патефону как безумная и остановила его.

– Мама! – крикнула девушка и со всех ног кинулась к женщине, стоявшей в холле.

Кончился последний сеанс, и кинотеатр «Синема» опустел. Выйдя на улицу, Бесс сказала солдату по прозвищу Толстяк:

– Ну вот, пора и домой.

– Спасибо вам, дамы, – сказал солдат по прозвищу Толстяк.

Настало время прощаться, однако все они стояли, сбившись в кучу посреди улицы, словно ждали, что вот-вот с ними случится что-то нежданное-негаданное. Солдат по прозвищу Толстяк перевел взгляд с Бесс на Мэри, а потом просто и очень целомудренно поцеловал сперва одну девушку, а потом и другую.

Солдат, которого звали Лошадкой, закричал:

– Эге, а мы что, не люди? А как же мы с Техасом? Чем мы хуже? Мы ведь тоже солдаты.

Поэтому он тоже поцеловал Бесс и Мэри. После него расцеловал их и Техас. Проходившая по улице женщина поглядела на них с глубоким отвращением. Девушки стыдливо отвернулись и побежали домой. Солдат по имени Лошадка подпрыгнул и толкнул солдата, которого звали Техасом; тот изловчился и толкнул Толстяка. Они двинулись по переулку, перекликаясь друг с другом.

– Хо-хо-хо! А ну, Техас! А ну, Толстяк! – кричал Лошадка.

– Золотые слова, парень! – завопил Техас Толстяку. – Золотые слова. Достопочтенный сенатор Толстяк из Чикагского университета.

Шагая по темной улочке, солдат, которого звали Толстяком, закатился от смеха; все трое толкали друг друга, хохотали и выкрикивали всякую чепуху.

– Будьте уверены! – кричал Толстяк. – Дайте мне только попасть в конгресс! Я им расскажу, что к чему.

– Га-га-га! – горланил Лошадка. – «Марш вперед, собачьи дети. Сегодня нам повезло, а не вам!»

И три солдата, потешаясь, стали прыгать друг через друга в стремительной веселой чехарде, уходя все дальше и дальше по темной и, казалось, такой безопасной улице – все ближе и ближе к войне.

Когда удрученный рассыльный вернулся из дома Бофферов в телеграфную контору, дождь перестал, вышла луна и по небу понеслись вереницы уже проливших свою влагу, обессиленных и бледных облаков. Рассыльный вошел прихрамывая, еле волоча ноги от усталости.

– Что у тебя с ногой, мальчик? – спросил старый телеграфист. – Ты сегодня весь день хромаешь.