Рабыня Гора - Джон Норман

Но тут меня позвала Этта.

Видение мгновенно улетучилось, из зеркала на меня смотрела красавица в убогом одеянии рабыни. Никаких украшений, что носят рабыни высших каст, лишь обрывок грубой ткани облегает тело. Она — рабыня из низших.

Я вскочила и поспешила на зов Этты.

Она сидела, скрестив ноги. Я села напротив. «Ла кейджера», — указывая на себя, проговорила Этта. «Ту кайира», — теперь ее палец обращен ко мне. «Ла кейджера», — повторила я, показав на себя, «ту кайира», — показав на нее. Я — рабыня. Ты — рабыня.

Этта улыбнулась. Показала свое клеймо. «Кан-лара» — вот как оно называется. Кан-лара дина — это мое. Я повторяла за ней.

«Шен-ник» — ошейник.

— И у нас так же! — вскричала я. Она не поняла, что меня так взбудоражило. В горианском — это мне еще предстоит узнать — множество заимствований из языков Земли. Насколько богат местный язык, мне судить трудно — я не так уж сильна в филологии. Вполне возможно, что почти все горианские выражения пришли из земных языков. И все же язык этот живой и выразительный. Ведь заимствованные слова, как это обычно случается с лингвистическими заимствованиями, приобретают местную окраску, натурализуются, как бы сливаются с языком, становятся его естественной составной частью. Много ли задумываются англичане о том, что слова «автомобиль», «лассо», «лава» — иностранные?

— Ошейник! — вскричала я. Этта нахмурилась, поправила:

— Шен-ник, — показала плотно сидящее на шее стальное кольцо.

— Шен-ник, — старательно копируя произношение, повторила я. Этта осталась довольна.

Потеребив подол своего балахончика, она сказала: «Та-тира». Я посмотрела на свои лохмотья — безобразно короткие, просто стыд, только рабыне и носить такие. Улыбнулась. Значит, на мне надета та-тира.

— Та-тира, — сказала я.

— Вар шен-ник? — спросила Этта. Я указала на ее горло.

— Вар та-тира? — Я ткнула пальцем в свой балахон. Этта казалась довольной. Теперь она разложила передо мной разные предметы. Первый урок горианского начался.

Вдруг, запинаясь, я выдавила:

— Этта… вар… вар бина?

Этта удивленно взглянула на меня.

Вот что твердили без конца те двое у скалы: «Вар бина? Вар бина, кайира?» Я не понимала, ответить не могла, они меня били. И все равно я не могла ответить. Все равно ничего не понимала. Тогда они решили перерезать мне горло. Тут-то и явился богатырь в алой тунике и, провозгласив: «Кейджера канджелн!», в жестокой схватке отвоевал меня. Потом привел в лагерь, выжег на теле клеймо. Теперь я его рабыня.

— Вар бина, Этта? — спросила я.

Легко вскочив, Этта помчалась к пещере и вскоре вышла из нее, неся в руках несколько ниток незатейливых, ярко раскрашенных грошовых деревянных бус. Показала мне, потом, перебирая крошечные цветные бусинки, с улыбкой сказала: «Да бина». Приподняв всю нитку, пояснила: «Бина». Понятно. Значит, «бина» — это бусы или бусинки. Те, что держала в руках Этта, конечно, яркие и милые, но цена им невелика.

Я пошла к пещере, Этта за мной. Приподняв крышку ящика, я достала из него нитку жемчуга, золотое ожерелье и еще одно, рубиновое, каждый раз спрашивая:

— Бина?

— Бана, — смеясь, отвечала Этта. — Ки бина, бана.

Из другого ящика она вынула дешевые стеклянные бусы и нитку с нанизанными простенькими мелкими деревянными бусинками, указывая на них, сказала: «Бина». Значит, бина — название недорогих бус, просто симпатичных побрякушек. А иногда такие бусы в насмешку называют «кайира бана». Точнее всего слово «бина» можно было бы перевести как «бусы рабынь». Ценности они не имеют, часто такие дешевые украшения позволяется носить рабыням.

Мы вышли из пещеры и вернулись к уроку.

Так я и не поняла, что значила эта сцена у скалы. «Вар бина! Вар бина, кайира!» — требовали от меня. Какие-то грошовые бусы значили для них больше моей жизни. Не я была им нужна — бусы. И как только они поняли, что помочь им я не в силах, тут же решили меня прикончить — толку-то от меня все равно никакого. Вспомнился холодок лезвия у горла. Бр-р-р. Еще чуть-чуть — и… Теперь я принадлежу тому самому воину, моему спасителю. Пока Этта не просветила меня, что бина — дешевые бусы рабынь, я думала, что, возможно, те двое ожидали найти на мне, прикованной к скале, драгоценные, редкие, баснословно дорогие бусы. Может, вот что им было нужно. Значит, либо против их ожиданий меня оставили у скалы без драгоценного украшения, либо кто-то появился там раньше и снял его с меня, пока я, прикованная цепью, лежала без сознания. А меня так и оставили там или потому, что не могли снять цепь, или потому, что просто не захотели. Но как-то с трудом верится, что, если уж на мне должно было быть это ожерелье, его все-таки не оказалось. Маловероятно и то, что кто-то набрел на меня, прикованную к скале в чистом поле, и снял его. Но бусы рабынь гроша ломаного не стоят! Так почему же те двое, кто бы они ни были, так охотились за какой-то ерундой? Что такого важного может быть в нитке дешевых бус? Да и вообще, откуда они могли взяться у меня? А если и были, то куда делись? Кому понадобились? Почему эти люди проделали такой путь, чтобы их добыть? Что в них такого? Что за тайна? Ничего не понимаю.

Этта приподняла с земли тяжелую плетку с длинной — двумя руками можно ухватиться — рукояткой и пятью мягкими широкими плетьми, каждая длиной около ярда.

— Курт, — сказала она. Я отшатнулась, но повторила: — Курт.

Она пошевелила звенья цепи с подвешенными к ней кольцами для щиколоток и запястий и ошейником. Кандалы блестящие, довольно красивые. Для мужчины маловаты. Вот для меня, пожалуй, в самый раз.

— Сирик, — сказала Этта.

— Сирик, — повторила я.

Повинуясь приказу, я сбросила с себя та-тиру. Стою среди мужчин.

Один из них знаком велел мне втянуть живот. Узким черным шнуром плотно обвил мне талию, затянул покрепче. Над левым бедром звякнул колокольчик.. С отчаянием и упреком взглянула я на хозяина. Гирляндой колокольчиков мне обвязали шею. Нестройно бренча, они свесились на грудь. Пугающий, сладострастный звук. А я все смотрела на него, вне себя от горя и ярости. Вот обрывком черной кожи связали за спиной руки — зазвенели колокольчики на запястьях. Как же может он позволить такое? Ведь вчера ночью он лишил меня девственности — неужели для него это ничего не значит? Ничего не значат долгие ночные часы, когда он наслаждался мною? То, что он одержал верх, что я сдалась, сложила оружие? То, как покорна я была, отдав себя в его власть? Я попыталась сделать шаг к нему. Колокольчики зазвенели. На моей руке — мужская ладонь. Не пускает. С мукой в глазах смотрела я на моего господина. А он сидел скрестив ноги в кругу мужчин, потягивал поданную Эттой пагу. Неужели он не любит меня? Так, как люблю его я? Прищурившись, он глянул поверх кубка в мою сторону.

— Не надо! — беспомощно взмолилась я по-английски. — Я люблю тебя!