Письмо с этого света - Марианна Рейбо

Захваченный в плен, я попробовал пару раз дернуться, но он держал крепко, и, вздохнув, я смирился. Одернув от резкого рывка чуть не до пупка задравшуюся юбку, я половчей подоткнул под голову подушку и жестом показал, что готов слушать.

Миша взялся за ножку лампы и направил свет так, чтобы он падал только на страницы книги, оставляя неосвещенными наши лица, и не нарушал величавый сумрак гостиной. Помолчав полминуты, он коротко вздохнул, и его бархатный голос легкой хрипотцой заструился по комнате:

«Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме…»

Я лежал и наблюдал, как его пальцы рассеянно поглаживают мои ноги в черных капроновых чулках, слегка отливавших под светом лампы. Я понимал, что он это делает машинально, как если бы у него на коленях сидел любимый кот. И все же близость мужчины, пусть и недоступного миру женщин, начинала предательски наполнять мое тело знакомым тревожно-сладостным ощущением.

«…суета сует, – все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце…»

Боже мой, боже мой… Я мысленно переводил на бумагу его будто вытесанный из камня средневековый профиль, очерчивал взглядом крепкие, мускулистые плечи и никак не мог взять в толк, почему этот красивый, сильный человек оказался заложником иной чувственности, которая едва ли делала его счастливым.

«…Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои…»

Все, что я раньше знал о таких, как он, разбивалось в прах при одном взгляде на этого рыцаря в сверкающих доспехах. Ни капли манерности, ни тени жеманства. Лишь спокойная, естественная мужественность.

«…Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…»

Предаваясь размышлениям, поначалу я лишь краем уха слушал читаемый текст, но постепенно почувствовал, как во мне все более нарастает нега, как тяжелеют веки, а бархатные звуки голоса все глубже проникают внутрь, разливаясь по венам приятным, убаюкивающим теплом. Впав в состояние, близкое к трансу, я закрыл глаза и блаженно закачался на волнах екклезиастовой строки.

«…участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?..

…кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? И кто скажет, что будет после него под солнцем?..»

27

Михаил не был обычным геем, он был, если можно так сказать, эстетом гомосексуализма. Он не переносил, когда чьи-то грубые руки вырывали эротику из темноты кулуаров и за волосы тащили на дневной свет, на площадь, где она голая и беспомощная жалко корежилась под тысячью осуждающих взглядов. А потому гей-парады и другие публичные акции сексуальных меньшинств Михаил воспринимал как личное оскорбление. И хотя среди таких, как он, его взгляды разделяли единицы, мой приятель всегда находил себе верных учеников, не боявшихся оказаться меньшинством из меньшинства. Последним из таких учеников был Алексик, связь с которым постепенно стала чем-то большим, чем просто эротика. Поначалу в их отношениях допускалась полная свобода мыслей и действий, однако этой свободой пользовался лишь Михаил, да и то очень недолго. История Миши и Алексика была как раз из тех, где любовь и романтика побеждают сексуальную раскованность – измены сами собой вскоре ушли из их жизни, перекочевав в разряд табу. Единственное право, от которого Михаил не желал отказываться, было право одной ночи в месяц, когда он давал волю глазам.

Михаил любил стриптиз, был его ценителем. Поначалу он пробовал брать Алексика с собой, но как-то не срослось. Что называется, со своим самоваром… Мне же он один раз предложил составить ему компанию, но я от этого похода особого удовольствия не получил. В первую очередь виноват был в этом не стриптиз сам по себе, а публика, глазевшая на него – большинством несвежие тетки, соскучившиеся по молодому мясу, и пьяные девицы, пришедшие сюда скуки ради. Гомосексуалисты ходили туда не так уж часто, предпочитая ночи «только для гей-публики». Периодически Михаил попадал и на такие собрания, но специально к ним не стремился, поскольку игнорировал и женскую, и мужскую часть клиентуры. Он словно не замечал этой источающей миазмы, потной, текущей от похоти толпы, скрываясь от нее за дальним угловым столиком на прикрытом темнотой диванчике. В отличие от всей этой сволочи, для Михаила мужской стриптиз был чем-то вроде медитации. Молча и, казалось, равнодушно он наблюдал за тем, как в полумраке клуба, под красными лучами софитов, отражаемых молочным ковром стелящегося по сцене дыма, грациозно изгибаются гладкие тренированные тела юношей. Стриптизеры знали его и ценили – в первую очередь потому, что не чувствовали в нем привычного презрения к себе. А потому они с охотой дарили ему самое волнующее из дозволенных наслаждений – танец на коленях.

Скрытые царством сумрака, словно отделившись от всего мира, они извивались перед его лицом, сами порой доходя до экстаза, и на пике истомы распахивали края повязки на своих узких, атлетических бедрах…

«Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость…»

…на рельефных роденовских бедрах…

«…да будут преданы смерти…»

Бедный Миша!

Он ни разу так и не признался мне, но, думаю, он действительно верил в Бога. Верил, в тайне надеясь, что ошибается. Я же, напротив, иногда страстно хотел верить. Хотел, но не мог.

28

Если вы помните, господа, когда я во второй раз уезжал из Питера, мы с Андреем условились о том, что будем видеться по выходным – на моей или на его территории. Это должно было продолжаться до тех пор, пока Андрей не закончит учебу и не переедет ко мне в Москву – вить гнездо и обустраивать совместный быт.

Естественно, ничего из этой идеи не получилось, да и получиться не могло. В Москве Андрею негде было остановиться, поскольку в общежитии оставить его было нельзя, а снимать каждый раз номер в гостинице было бы слишком дорого.

И все же он попытался. Уже через пару недель, как началась моя учеба, он прикатил ко мне ночным поездом без предупреждения и разбудил звонком на мобильный в полседьмого утра: «Спускайся, я в вестибюле». В тот момент – особенно в столь ранний час – мне менее всего нужны были гости, но я усилием воли заставил себя умыться, одеться и встретить суженого-ряженого с сияющей улыбкой и распростертыми объятиями. Провести его мимо охраны в жилую зону мне не удалось, поэтому мы позавтракали в студенческой столовке и отправились в Третьяковку – культурно просвещаться.

В первых же залах экспозиции мой спутник начал часто и заразительно зевать, так что через каких-то полчаса мы уже зевали вместе – то синхронно, то по очереди, тем более что оба не выспались. Потом мы долго слонялись по улицам, пытаясь разговаривать. Он меня расспрашивал об институте, о моих сокурсниках, но так как до этого он делал то же самое в онлайн-переписке и непродолжительных, но ежедневных телефонных разговорах, нового мне сказать было нечего. Поэтому я вновь и вновь вдавался во всякие незначительные и не слишком увлекательные подробности, с тоской дожидаясь окончания дня. Когда же ко всему прочему еще и заморосил дождь, стало совсем тоскливо.