Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

мы можем предположить, Новгородцев наставил знаков вопроса: там царит «мистика», религиозные тенденции, о которых писала Аделаида. Уже в диссертации Евгения рвется за пределы кантианства, в область религиозной мысли. Что же касается дальнейшего хода ее рассуждений, то там неожиданно появляется категория символа. Так Евгения вступает в круг первых русских мыслителей-символистов – оказывается рядом с Андреем Белым и Вяч. Ивановым.

Проследим за логикой развития весьма интересной «философской идеи» Евгении Герцык – идеи «абсолютности явления». Кроме авторитета Канта, эта идея помечена также именем Шестова. В самом начале диссертации Евгения, сразу беря быка за рога, ставит проблему судьбы индивидуального «я» (отдавая «я» приоритет перед судьбами мира, целого), «случай» философски возносит над «законом», «время» – над «вечностью», – и это все шестовская проблематика. «Философия скажет да всем ощущениям и болям человека» (с. 198): свою «детскую философию» Евгения хочет зарядить шестовским пафосом. Она апеллирует к Канту, но кантовские революционные тенденции у нее, как у Шестова и Бердяева, доведены до пределов, характерных для XX в. «Истинно реален именно человек», тогда как «мир – наше создание» (с. 198, 199), – эти тезисы звучат уже по-бердяевски. – Итак, прежде всего Е. Герцык ставит в центр своей философии категорию субъекта (кажется, для нее не существует четкой разницы между кантовским трансцендентальным субъектом — общечеловеческим познающим разумом – и экзистенциальным субъектом Шестова и Бердяева, т. е. отдельной личностью в ее глубинном существовании). С программной бескомпромиссностью она заявляет: «Отныне все философские системы должны быть субъективизмом» (с. 199).

А что же означает для диссертантки мир объектов, вещей в себе? Как таковой, он Евгении неинтересен, от него она хочет отмахнуться. С этой целью ею привлечены представления Шопенгауэра: «Только в воле человеку доступен мир в себе (трансцендентный), воля – не явление, а вещь в себе» (там же). Кого этот мир занимает, хочет сказать курсистка, тот пускай исследует область морали – «практического разума»; ее же предмет – сфера «чистого разума», гносеологическая проблематика. Почти с восторгом она заявляет: «Кант убил пребывающую субстанцию, “я” не имеет бытия в смысле субстанции», – таков фундамент «детской» философии. По своему умственно-душевному складу Евгения не была метафизиком, не была платоником и в пространстве русской мысли Серебряного века сближалась не с софиологами, а с экзистенциалистами. Ее трудности с православием, неспособность найти себя в Церкви и окончательный отход от церковности в советское время связаны именно с этим неумением (или нежеланием) мысленно покидать область явлений. Феноменализм ее установки восходит не столько к Канту, сколько в первую очередь к яростному антиметафизику Ницше, – а за Ницше просматривается перспектива, приводящая к Гете с его знаменитым положением: природа не знает ни ядра, ни скорлупы. Феноменализм этот связан с декларируемым ею «субъективизмом»: познающий субъект, в контексте «детской философии» – это творческая личность. Как и для Бердяева, для Е. Герцык «познание есть тоже творчество» (с. 200), навстречу которому вещь и выступает в явление. – Однако почему же гносеологическое «явление» абсолютно? В ответе на этот вопрос – суть философской концепции Е. Герцык, ее личный вклад в русскую мысль Серебряного века. Потому здесь стоит несколько задержаться.

«Явление» в диссертации определено как «совместное творчество моего “Я” (некой вещи в себе) и других вещей в себе» (там же). Как видно, искомое понятие выводится из двух неизвестных: следуя в этом Канту, Евгения все же признает бытие вещей в себе, но считает их как бы «мертвыми» для человека, недоступными, неконкретными. Значим для познающего субъекта лишь продукт взаимодействия этих двух иксов (плод их брачной встречи, как сказал бы П. Флоренский, чья гносеология 1920-х гг. оказалась весьма близка гносеологии Евгении Герцык[115]). Но почему же, вопрошает она, этот продукт взаимодействия двух реальностей надо, вслед за Кантом, считать нереальным? Почему вмешательство «живого, сущего “Я”» лишает предмет его реальности? Скорее, надо мыслить наоборот: «там, где мы живы, – там что-то настоящее, более живое, более прочное» (там же), – субъект при познании увеличивает жизненный тонус вещи, упрочивает ее положение в бытии. Явление «абсолютно», во-первых, потому, что явление – это вещь в восприятии и осмыслении ее творческим субъектом, который восполняет бытие вещи собственным бытием, – например, оценивая вещь и тем самым возводя ее в ранг ценности[116]. Во-вторых, Евгения убеждена, что «все истинно существующее неизбежно временно, конечно» (с. 201). Не пребывание, а именно текучая изменчивость есть признак абсолютности бытия; но явление и есть нисхождение вещи во время. Не случайно в процессе осмысления плана диссертации Евгения мало-помалу переориентируется с Канта на Гераклита! Канта смущает мимолетность явления, в нем «бессознательно живет древнее поклонение вечному, презрение к мгновенному» (с. 200): это последнее, несколько снисходительное суждение Евгении можно было бы отнести на счет юношеского задора, если бы она не сохранила своей философской приверженности «мгновенному» – временному аспекту бытия – до конца жизни… Почему-то ею владела странная нелюбовь к вечности, – странная, поскольку она все же была в юности ницшеанкой, а Ницше, как известно, вечность любил[117]. «Разве нельзя, наконец, освободить сущее от вечного?» – вопрошает она почти с женской капризной требовательностью, выдвигая вслед за тем ключевой тезис своей «философии жизни»: «И облечь внешним достоинством, метафизической реальностью жизнь – мгновенную, сущую, мгновенно преходящую» (с. 201). «Детская» философия Е. Герцык – это такой вариант «философии жизни», в котором абсолютизирован временной аспект жизни, абсолютизировано «явление»: оно поставлено в точности на то самое место, которое в метафизических системах прошлого отводилось вечным, пребывающим субстанциям. Евгения даже хочет ввести понятие «явления в себе» (на манер вещи в себе), намекая на некую глубину собственно явления. Основополагающим для «философии абсолютности явления» Евгении Герцык нам видится ее представление о «бездонности и неразменности (т. е., по-видимому, уникальности. – Н. Б.) каждого явления» (там же). Это отнюдь не риторика, а намек на некий личный устойчивый опыт, обусловивший именно такое философствование курсистки.

«Нет выхода из кольца явлений» (там же), существование потусторонней реальности для Евгении проблематично. Значит ли это, что ей ведома лишь обыденная действительность, что она всегда погружена не столько в бытие, сколько в быт? Отнюдь нет, – хотя, думается, пристрастие Евгении к миру явлений отчасти было связано и с неким комплексом бытовых, так сказать, черт ее характера. Ей была присуща особая утонченная чувственность, любовь к невинным – действительно «детским» удовольствиям. Всегдашняя «суровость» ее жизни парадоксально сочеталась с умением наслаждаться[118] – наслаждаться прохладой весеннего воздуха, чистой красотой одинокого цветка, нежной шоколадкой, – «умной» и «божественной» книгами – но и горячей ванной… «Не люблю дух аскезы»[119] – писала эта абсолютно целомудренная женщина, имея в