Ольга - Бернхард Шлинк

Я всегда воспринимал совместную прогулку как повод для долгой беседы. Отец два раза в год брал нас, детей, на воскресные прогулки, именно чтобы расспросить, как мы учимся, чем занимаемся, о чем думаем и что читаем. Моя мама, для которой любое событие начинало по-настоящему существовать лишь после того, как она его с кем-нибудь обсудила, никогда не имела возможности всласть наговориться с нашим отцом-молчуном, и при любой оказии – идя с нами в магазин, в гости, в церковь – она заводила разговор с нами, детьми. И на прогулках с друзьями и подругами главным были наши беседы. Но с фройляйн Ринке мы не могли поговорить на прогулке. Чтобы понимать меня, ей надо было видеть мое лицо, я должен был находиться напротив, так как она читала слова по губам.

Вот и шагали мы в молчании, она иногда тихонько напевала. Я не сразу привык к такому общению. Потом я полюбил эти молчаливые прогулки. Сколько можно увидеть и услышать вокруг, если не отвлекаешься на разговоры! Травы и цветы, жуки, пение птиц, шум ветра в ветвистых кронах… А еще был смолистый аромат свежей древесины на вырубках, прелый дух долго пролежавшего на земле дерева и осенью запах грибов и палой листвы. И было о чем поразмышлять, так как мы с фройляйн Ринке все же вели разговоры, на наш особый лад. Мы садились на скамейку не отдохнуть, чувствуя усталость, и не перекусить, а для того, чтобы сказать что-то друг другу, и случалось, мы так и переходили от скамейки к скамейке, ни одной не пропуская. Фройляйн Ринке садилась на скамейке бочком, как всадница в дамском седле, а я верхом по-мужски, лицом к ней, и мы продолжали разговор с того места, на котором остановились, когда сидели на предыдущей скамейке.

Если самочувствие не позволяло ей отправиться на дальнюю прогулку, я отвозил ее на гору Кенигштуль, которая возвышается над городом, – там много ровных дорожек, без крутых подъемов, и отовсюду открывается широкий вид на запад. Хорошо видны города по обоим берегам Рейна, дымящие фабричные трубы и градирни Баденской фабрики анилина и соды, и вдали над равниной – горы. В те времена на равнине было еще много плодовых садов, и по весне земля одевалась в бело-розовый наряд. Осенью радовала глаз яркая пестрота листвы, зимой – белизна снега. Однажды вечером равнину заволокло туманом, скрывшим города и фабрику, так что не осталось ничего, кроме горы, на которой мы стояли, а туман сплошной пеленой стлался до далеких гор, и там садилось солнце, мягким багрянцем окрасившее туманные дали. Было холодно, – видно, тот вечер был поздней осенью или в начале зимы, мы озябли, но не могли расстаться с представшей нашим глазам картиной, пока она не померкла.

У нее всегда находились силы, чтобы бродить по городским кладбищам, которых было около десятка. Фройляйн Ринке знала все кладбища, но некоторые любила особенно: Горное, Мемориальное, Еврейское и Крестьянское за городскими воротами. На Горном кладбище – самом большом – ей нравилось разнообразие дорожек, памятников, склепов; на Мемориальном – та его часть, что поднималась по склону горы, затем понижалась, это поле, усеянное каменными крестами, протянулось словно до самого неба; на Еврейском кладбище она любила сумрак под высокими старыми деревьями; на Крестьянском – красные маки и голубые васильки, пестревшие на краю ближнего поля. Ей и на Горном кладбище нравились цветы, но еще больше – снег, зимой покрывающий дорожки и могилы, лежащий на плечах статуй, на крыльях ангелов.

Здесь мы говорили немного – меньше, чем во время других прогулок. Фройляйн Ринке лишь изредка останавливалась, чтобы сказать что-нибудь о каком-нибудь надгробии, или имени на камне, или цветке, дереве; высказавшись, она смотрела на меня, и я отвечал. А в остальном слышались только наши шаги, птичий щебет, иногда звяканье и стук какого-нибудь садового инструмента или рев экскаватора, выкапывающего новую могилу, или тихие речи и пение пришедших на похороны людей.

Мне казалось, я знаю, почему фройляйн Ринке любит гулять по кладбищам. За свою жизнь она потеряла стольких людей, чьи могилы не могла посетить или даже не знала, где они находятся, поэтому, бродя между чужих могил, она мысленно беседовала со своими покойниками, с Гербертом, Айком, со своей соседкой, жившей в деревне на Немане, со своей бабушкой и родителями, о которых она говорила редко, однако их помнила. Это я мог понять. Я нередко приходил на могилы деда и бабушки, чтобы сказать обоим, как я им благодарен и как мне в жизни их не хватает. Но когда я поделился этим с фройляйн Ринке, оказалось, что у нее все по-другому.

Она не беседовала в мыслях со своими покойниками, когда ходила между чужих могил. Ей нравилось бродить по кладбищам, потому что здесь все равны: сильные и слабые, бедняки и богачи, любимые и отвергнутые, баловни успеха и горемыки-неудачники. И никакого значения не имеет, склеп у тебя на могиле, или статуя ангела, или высокий надгробный камень. В смерти все равны и никто уже не стремится к величию, да никто и не может быть великим, а тем более – непомерно великим.

– А как же Мемориальное кладбище, оно…

– Понимаю, что ты хочешь сказать. Оно слишком большое, и слишком много там почета, и вообще они должны бы покоиться вместе – солдаты, евреи, и крестьяне, и люди, которые похоронены на Горном кладбище.

По ее мысли, всем им надлежало бы покоиться вместе, напоминая нам о том, что все люди равны – как в смерти, так и в жизни. Смерть перестанет быть страшной, если она придет не как жестокая уравниловка по окончании жизни, полной различий, привилегий и ущемлений, а будет лишь продолжением жизни, в которой все люди равны.

Я спросил, верит ли она, что души, прожив такую жизнь, после смерти обретают новую жизнь. Пожав плечами, она ответила: «Вера в переселение душ должна избавлять человека от страха смерти. Но если человек постиг истину равенства, то у него нет страха смерти».

Все это она объяснила мне на Крестьянском кладбище, когда мы сидели на скамейке под высоким дубом. И вдруг она рассмеялась:

– Толкую тут о равенстве! Давай ты будешь обращаться ко мне на «ты», как я к тебе. И зови меня просто Ольгой.

Для нее куда важней были наши разговоры, чем сами прогулки. Пойти погулять, сходить на выставку или в кино она могла и одна. Но поделиться с кем-то своими мыслями и чувствами она могла только в разговорах с нами, иногда – с моими матерью, сестрами и братом, но главным образом со мной.

Разговоры у нас никогда не шли как бы между прочим. Так же как на прогулках, мы большую часть времени молчали и когда ходили куда-нибудь в городе. Посмотрев фильм, мы не могли обсудить его сразу – из кинотеатра мы шли в какое-нибудь кафе и садились там друг против друга. Когда я приходил в гости к Ольге, все опять же бывало иначе, чем у нас дома или у моих друзей. Мы вместе готовили, накрывали на стол, ставили блюда, потом вместе убирали со стола и мыли посуду, но если дома у нас все это делалось весело, шумно, сопровождалось болтовней, то с Ольгой мы и готовили, и убирали со стола в молчании. Конечно, Ольга в это время могла бы говорить. Просто она не любила говорить, не видя лица собеседника, его реакций, его ответов. С разговорами следовало подождать, пока мы не сядем за стол.