Прощание с телом - Сергей Коровин

В детстве мы постоянно болтались на причале. Там была деревянная будка портнадзора и еще какая-то, с пограничниками. Эти зеленые солдаты спрыгивали, придерживая за спиной автоматы, на каждый подходивший баркас или траулер, и что-то там делали, наверно, искали шпионов. Потом, когда они возвращались в свою будку оформлять документы, мы тоже спускались на вибрирующий под ногой деревянный настил — жадно вдыхать дивные запахи горячей машины, невидимого камбуза, мокрой дели, пустой и наполненной тары. То, что извлекалось из моря, интересовало нас более всего. Неисчислимые кильки и салаки мягко растекались в ящиках расплавленным оловом, шершавые двуличные камбалы плющили друг друга, а крупные рыбины, особенно лососи, молча переживали трагедии личной гибели, каждая по отдельности. Нам и в голову не приходило, что пред нами горы трупов, мы воспринимали сие как богатство и завидовали их завоевателям. Что такое рыба, если присмотреться? Еда и все. Мы, например, никогда не могли равнодушно пройти мимо корюшки, потому что у нее прозрачная голова и все там видно: какие-то тонкие ниточки нервных стволов и сосудов, шарики мозга, полушария мозжечка — все что угодно, только не ум, не сердце. Да что там, по ней и сбоку видно, что она — не идеал современника, кошмарные зубы и злющие глаза. Мариванна рассказывала, что корюшки обгладывают лица утонувшим купальщикам, делая их неузнаваемыми, — отвратительные повадки. Впрочем, и остальные не лучше. Но какие они жареные! Может быть, наше благородное чувство справедливости, с одной стороны, и их недоступность для нас, с другой, делали обитателей моря желанными — нам хотелось ими обладать, и потому мы никогда не отказывались, но сильно смущались, когда вдруг кто-нибудь из рыбаков ни с того ни с сего говорил: «А ну, снимай майку! — завязывал ее узлом снизу и наполнял из ящика рыбами. — Снеси домой».

А еще море приносило нам стеклянные шары. Но эту щедрость оно обнаруживало крайне редко, скорей можно было поймать голыми руками во время отлива заблудившегося налима. Впрочем, это не шло ни в какое сравнение. Налим — не подарок судьбы. Что нам про него скажут? Наверно, как всегда: «О, боже мой! Они опять притащили какую-то гадость! Уберите его от меня, отнесите обратно, положите на место!» С салакой проще: мы ее солили в игрушечном ведре или коптили в костре и пожирали без хлеба за смородиной. А что было делать с налимами — мы не могли сами освоить добычу: ей нужна была масштабная тепловая обработка. Другое дело шары — они доставались нам уже во всем своем таинственном совершенстве.

Об их свойствах мы были наслышаны очень давно — чего только ни разузнаешь за летний оздоровительный период на этих улицах, на причалах, в беседках, в очередях за керосином, или около ларька, где на черных бочках заседали с кружками вечные персонажи местного сарафанного радио: уволенные в запас майоры и капитаны, доктора, профессора, штурманы, заслуженные и не очень артисты и прочие, отставной козы барабанщики, вольно или невольно получившие возможность в будний день выпить жигулевского в половине девятого утра в дачном поселке на берегу прохладного моря «залив». Но сделавшись счастливчиками, не могли ими воспользоваться, большей частью потому, что не смели заглянуть ни в прошлое, ни в будущее, ни за ту невидимую черту, отделявшую нас от наших родителей: матери, Мариванны, Гаврилыча или от той же Борькиной — старухи Кэт, любительницы ночных фокстротов. Даже когда случилась та история с Анькиной матерью, когда всех мучили страшные догадки о причинах человеческой гибели, произошедшей где-то совсем рядом с нами, мы все равно не отважились воспользоваться своими магическими предметами, ни чтобы рискнуть исправить ошибку судьбы, ни чтобы открыть обстоятельства и указать злоумышленника.

Теперь все объясняется просто, мы потом сами додумались, вернее, Папаша сказал, что она была очень красивой, и мы просто боялись увидеть ее голой, потому что очень любили.

«Так у тебя что, был старший брат?» — удивилась она.

Да, конечно, но это я просто к слову.

Понятно, что уже ни о каком призе и речи не могло быть. Мы вышли на берег, причем это как-то само собой получилось: я, вернувшись из холла, стал одеваться, то есть отыскал свое белье, штаны, обулся, и она, несколько удивленная моими действиями, тоже вылезла из койки. Потом мы обнаружили себя уже перед входом в пансионат, потом — сразу на пляже. Совершенно непонятно, где я начал ей объяснять про шары. Вдоль кромки тихой воды как обычно гуляли парочки, по песку скакали собаки, из устья плыли редкие гудки маяка. Мы прошли туда пару кварталов, выбрались на кривую улицу Вейбрике, пошли обратно, дошли до нашей живой изгороди, повернули к аптеке. И вот там, у аптеки, она вдруг сунула мне в ладонь холодные пальцы и сказала: «Ладно, тебе пора идти. Ступай, а я тебя буду ждать». Получилось, что она меня провожала, хотя я, по-моему, никак не обмолвился ни про Анькин звонок, ни про то, что случилось, а про Борьку рассказал только, как он однажды рассмешил нас. Скорей всего я явился к ней с изменившимся лицом.

Так вот, этот бесстыжий паршивец как-то свистнул одно из наших сокровищ и позже, конечно, признался, что хотел, как он выразился, поколдовать. Он сказал, что мамаша посулила отправить его в интернат для неуравновешенных, если он не прекратит болтать разные глупости. А он только ляпнул ей, что видел во сне, как его вместе с какими-то животными загнали в загородку. Шаляпину тогда было лет семь, или что-то в этом роде, тем не менее он очень подробно передал всякие детали увиденного. Мы, конечно, смеялись, но нам было жутко от этой картины, где кого-то вместе со свиньями ведут по коридорчику к живодеру на глазах у множества людей — знакомых и незнакомых, которые совершенно к нему равнодушны, и мало того, обсуждают при нем подробности предстоящего ему аутодафе. Тем более мы догадались, что он это видел не во сне, а этак объяснил Кэт, потому что иначе та ничего бы не поняла.

Теперь его дом выглядел серой кучей. Когда-то это была стильная каменная постройка с большим балконом на втором этаже, с железными ставнями. Его окружали сосны, ели, здоровенная осина. Сегодня из ряда заколоченных на улице он выделялся разве что высокой кровлей — такая же некрашеная ограда, некошеная лужайка, оборванные качели, замусоренные дорожки. Я подергал нашу калитку — она оказалась запертой — и, вернувшись к началу забора, юркнул в незаметную дырку, которой мы пользовались всю свою сознательную жизнь.

Ключ от ружейного ящика отыскался на самом видном месте, под плюшевой салфеткой. Анька где-то скрывалась, и Колька, разгуливавший по дому в моем купальном халате, позванивая в стакане кубиком льда, поведал мне шепотом жуткую историю о том, как он не выспался, потому что к ним среди ночи прибежала какая-то немолодая леди и закатила истерику. От него вкусно пахнуло хорошей выпивкой и шоколадом.

Я покрутил носом: мне еще с порога показалось, что в доме кто-то посторонний. «Значит, Борька приехал с маминькой, — решил я, — это вполне в его духе» и спросил тоже шепотом: «Эта леди такая… такая… с этими? Она и сейчас в доме? — Колька кивнул в конец коридора. — И Анна?» Он снова кивнул. Вообще-то эту Екатерину Самойловну, в отличие от самого Борьки, мать с Мариванной не сильно любили — она постоянно совала нос куда не следует, приставала с дурацкими вопросами, короче, дальше веранды не пускали, да и то, только когда дождь и преферанс.