Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье

— Когда я просмотрел речь, написанную моими спичрайтерами, я чуть не заснул от скуки. Любую оригинальную идею приходится проталкивать с трудом, но тут их и в помине не было. В таких речах положено клеймить несправедливость рыночной экономики, пугать людей глобализацией и, разумеется — без этого не обойтись, — высказывать озабоченность по поводу «того мира, который мы оставим своим детям». Я знаю, что читать наставления богатым, ничего не давая бедным, — моя основная обязанность в данной акции, но тут я просто «потёк». В настоящий момент атташе по культуре зачитывает эти глупости вместо меня.

Излишне говорить, что мой язвительный старичок-профессор сполна оценил этот насмешливый цинизм. Он тоже давным-давно отказался от сомнительного удовольствия слушать заезженные пластинки официальных речей. Великие идеи служили ему теперь лишь источником кратких изречений. И он ответил в том же духе:

— В следующий раз, господин министр, поступайте как Калигула: ставьте свою мысль с ног на голову. Например, спросите публику, что она думает по поводу опасных детей, которым мы оставим наш добрый старый мир.

Дармон резко поднял голову, пристально взглянул на профессора и отчеканил бесстрастным тоном, совсем как Герье:

— Прошу вас не называть меня «господином министром».

Обескураженный старик замолчал, не понимая, чем он прогневал своего собеседника. Дармон холодно объяснил то, что мой гид не осмеливался спросить:

— Вам следует обращаться ко мне «ваше превосходительство».

Куда только подевались его улыбки и очаровательная небрежность осанки?!

Эта заносчивость просто ошарашила меня. Неужели он не чувствует, насколько мерзко и смехотворно его поведение? Атмосфера резко накалилась. Прошло несколько длинных, томительных мгновений. И вдруг Дармон разразился хохотом, обозвал нас «дурачками» и попросил старого профессора называть его Александром.

Я пересказываю этот эпизод потому, что он сполна характеризует его. Всю жизнь Дармон придерживался границ своего круга, и социальный успех был его давним и верным спутником, но он обожал подзуживать этого старого товарища грубоватыми шутками и сарказмами. Он строго требовал соблюдения правил этикета по отношению к себе, но, установив сей церемониал, любил тут же послать его к черту. Он презирал общество и его обычаи, доходя в этом до экстравагантности; но опасность заключалась в том, что, относясь с полным безразличием к внешним знакам почтительности, он тем не менее бдительно следил за словесным ее выражением.

Сидя за столом в непринужденной обстановке и накачиваясь французским розовым вином, как простой водой, Дармон и «проф» весело блуждали в лабиринтах своей эрудиции. Древняя эпоха фараонов была для обоих пестрым клубком, из которого они время от времени вытягивали для меня ту или иную путеводную нить. Дармон ориентировался в античных царствах как у себя дома, однако его восхищение перед ними не умаляло его критического настроя, и он не пощадил древних писцов и художников: они, мол, были лишены чувства юмора, никогда не изображали любовь, а их архитектура ни на пядь не продвинулась вперед за две тысячи лет… Старый профессор и не думал спорить; в свой черед он обвинял жрецов в приверженности к застывшим религиозным канонам. Боги были слишком вечны, чтобы любить перемены…

После обеда Дармон целый час плавал в бассейне, потом пришел в мой сьют, и мы занялись любовью. Средь бела дня, при открытых окнах, с видом на Берег мертвых. И снова я всецело поддалась его обаянию.

Позже, на закате, мы совершили прогулку в фелуке по Нилу. Во время беседы я вскользь, как бы не придавая этому значения, коротко, но ясно сказала о том, чего ждет от меня «Пуату». Дармон не стал требовать уточнений, не высказал никаких оценок, просто прижал меня к себе и несколькими словами обратил дело в шутку:

— Прекрасно. Очень интересно. Поговорим об этом через год. А пока — пусть они вам платят!

Ситуация развивалась именно так, как ему и хотелось. Шел месяц за месяцем. При случае я наведывалась в башню «Пуату». Девицы-портье с 35-го этажа неизменно встречали меня дежурной радушной улыбкой, и мне безумно хотелось отхлестать их по щекам, чтобы проверить, не прилипнут ли они к моей ладони. Вместо этого я пробиралась в кабинет Сендстера. Не зная, чем заняться, я цеплялась за него, точно беззаботная мартышка за ветку. Время от времени он приглашал меня пообедать с ним в одной из столовых правления. А иногда я просто сидела и просматривала подготовленную его службами документацию о странах, куда он возил меня в «обозе» Поля. Но чаще всего я приходила за посланиями, которые фирма «Пуату» желала передать лично Дармону, — это были секретные письма, в содержание которых руководство не считало нужным посвящать меня. При первом же удобном случае я стащила в канцелярии пачку конвертов с логотипом правления фирмы и теперь, имея возможность подменять их, частенько знакомилась с этими письмами. Но вскоре мой интерес к ним остыл: они содержали исключительно профессиональную информацию. Что не мешало мне отксеривать их и отсылать матери, которая хранила весь наш архив где-то на острове Монахов. И как же разумно мы с ней поступили! Во-первых, потому, что в один прекрасный день мать узнала из одного такого сообщения, что «Пуату» собирается приобрести некую английскую фирму по производству медицинской электронной аппаратуры, и купила пакет ее акций еще до того, как их выставили на продажу. Во-вторых — и это самое важное — в письмах дважды упоминалось имя одного посредника, знакомство с которым Дармон позже, в кабинете следователя, категорически отрицал. Что и дало мне тогда драгоценную возможность давить на него. Однако я забегаю вперед.

Весной 1989 года я просто утопала в блаженстве. Я восторгалась Дармоном, восторгалась своим статусом, и никакие моральные соображения не заставили бы меня отказаться от моих фиктивных обязанностей. Этот status quo вполне устраивал меня, и, чтобы продолжать им наслаждаться, я пускалась на самые низкие, самые фантастические выдумки. Когда мой отец начинал ворчать, а Фабрис разыгрывал Кассандру, я затыкала им рот искусной ложью о великой значимости моей работы. И река моей жизни лениво текла к устью, за которым мне чудились райские кущи. Я не старалась ускорить ее бег.

Так что, когда дела вдруг пошли полным ходом, моей заслуги в том не было. Как, впрочем, и заслуги Дармона: сигнал к отправлению был дан самим Франсуа Миттераном. В какой же это момент? Да на Троицу, когда он пригласил Александра сопровождать его при восхождении на вершину скалы Солютре[33]. Я страшно удивилась, что оказанная честь не только не польстила моему дорогому покровителю, но, напротив, привела его в крайнее раздражение.

— Ну вот, моя кошечка, теперь нам придется перенести наши беседы в Морван, вы уж простите великодушно. Это серое захолустье, где впору удавиться со скуки; все, кроме президента, опрометью бегут из тех мест, одни только кладбища полным-полнехоньки. В этой мрачной дыре что ни день, то дождь, а ботанические изыскания дядюшки Франсуа — просто пытка; он знает название каждой былинки, заставляет нас все их заучивать наизусть и неизменно кончает свою прогулку слезливой одой в честь Соны, что «несет свои воды вдали».