Обмани меня нежно - Наталья Андреева

– Почему ты так подумала? – удивился он.

– Ну просто... – Она залилась краской и, чтобы скрыть смущение, полезла за папиросами.

– Жора, вы будете пить чай? – басом спросила Ольга Афанасьевна, которая тоже боготворила Жору и слегка перед ним робела. Даже в самых смелых своих мечтах она не решалась увидеть его своим зятем. Жора мог жениться только на какой-нибудь неземной красавице навроде той, московской, что продвигает Зоино творчество.

– Чай буду. Я вам кое-что привез. К чаю.

И Жора протянул Каретниковой-старшей фирменные пакеты.

– Да зачем? – смутились женщины. Все, что он привозил, было безумно дорого.

– Я у тебя переночую? – спросил Жора, и Зоя, вновь залившись краской, кивнула.

Потом они сидели на веранде за чаем, погода была чудесная, и разговор шел об искусстве.

– Родиться в России с талантом – это большая беда, – говорил Жора, щурясь на закат. – Искусство здесь закончилось в начале тридцатых годов прошлого века, когда большевики расстреляли почти всю культурную элиту. С тех пор оно вынужденно перешло на службу народу. А служить и творить – это далеко не одно и то же. Служба подразумевает беспрекословное подчинение приказам, цензуру, бюрократию и непременно коррупцию. Таким образом сложилась система. Поначалу конструкция была более гибкой, но со временем цемент застыл и превратился в камень. В нем кое-где проступают трещины, но их быстренько замазывают. Все, кто уже чего-то добился, двигают своих: родственников, друзей и просто хороших знакомых. Их тоже когда-то продвинули родственники, друзья или знакомые. Так проще выполнять директивы и делить деньги. Премии, награды, внимание прессы. Я скажу о тебе, а ты скажешь обо мне, я замолвлю словечко за тебя, а ты потом вернешь мне должок. Это привело к тому, что уже не важно, что человек может, важно, что с него можно иметь. Как, продвигая его, можно упрочить свое собственное влияние и расширить круг хороших знакомых. Таким образом, во всех сферах, в том числе и в искусстве, образовались некие сообщества. И чужакам туда хода нет. Это логично. Поскольку везде засела посредственность, талант сразу же заметят, и возникнет вопрос: а что тогда делают все остальные? Поэтому его вторжение в сообщество никак нельзя допустить. Если только это не свой, но гениальность редко передается по наследству. По этой причине в искусстве и возник кризис. Нет ярких личностей, нет гениальных картин, талантливых книг, великих фильмов. Хотя все вроде бы есть. Но почему-то за редким исключением не цепляет. Все-таки в трещины иногда пробиваются зеленые ростки. Только талант может вынуть из человека сердце, подержать его в руке, нагнать такого страха, что наступит маленькая смерть, а потом вложить его обратно в грудь, да так, что захочется козлом, извиняюсь, скакать и вопить от радости. Исключение составляют «варяги», как я их называю. Раскрутившиеся на Западе и пришедшие к нам оттуда, но и они потом вливаются в какое-нибудь сообщество. Или живут замкнуто, подпитываясь тем же интересом западной прессы, на которую чутко реагирует наша. У нас охотнее похвалят чужое, чем свое.

– К чему ты это мне говоришь? – тихо спросила Зоя, дымя «Примой». Ольга Афанасьевна вообще не шевелилась. Когда говорил Жора, она почти и не дышала.

– Тебе не повезло вдвойне. Во-первых, ты не принадлежишь к какому-нибудь сообществу людей от живописи, я не осмелюсь назвать их художниками. Во-вторых, ты пишешь в манере, которая принесла бы тебе успех два века назад. Но не сейчас.

– Я могу писать по-другому. Скажи, как надо.

– Надо искажать реальность, и чем причудливее, тем это будет востребованнее. Вплоть до уродства, до откровенного безобразия и китча. Ты так можешь?

– Нет, – тихо сказала Зоя. – Я люблю то, что вижу.

– Вот и все. Точка. Я скажу сейчас жестокую вещь, но я вынужден ее сказать: ты никогда не получишь признания. Но можешь хотя бы стать обеспеченной женщиной и до конца своих дней заниматься только тем, к чему душа лежит. У меня действительно есть к тебе просьба. Но ты не обязана это делать. Если ты скажешь нет...

Зоя испуганно моргнула.

– Да что вы такое говорите, Жора! – всплеснула руками Ольга Афанасьевна. – Как это она скажет вам нет?! Вы столько для нас сделали!

– Я ничего не сделал. Как мог, скрасил Зоино служение искусству. Поскольку она не в сообществе и хода ей нет...

– Мне и так хорошо, – тихо сказала Зоя.

– Хорошо, что у тебя нет друзей-художников, – усмехнулся Жора. – Тебе бы мигом указали на твое место в искусстве... – он сделал паузу. – Зоя, я хотел бы поговорить с тобой наедине. Не обижайтесь, Ольга Афанасьевна.

– Да что вы! – Каретникова-старшая вскочила. – Какие обиды!

– Я повторяю: ты не обязана, – снова сказал Жора, когда та ушла.

– Что я должна сделать? – Зоя преданно заглянула ему в глаза.

И тут она заметила, что Жора смутился. Щеки божества залились краской, от чего Жора еще больше похорошел. Она невольно им залюбовалась.

– Мне нужны копии картин. Из музея.

– Всего-то? – рассмеялась она.

– Эти картины лежат в запасниках. Ты увидишь их один раз. И работать будешь с каждой по отдельности. Я сделаю для тебя на всякий случай качественные фото. Это пейзажи. То, что тебе удается лучше всего.

– Федор Васильев?

Зоя прекрасно знала тему его диссертации. В творчестве Федора Васильевна тоже находили влияние барбизонской школы. И писал он в той же манере, что и Зоя. То есть Зоя писала так же, как он, хотя и не пыталась подражать. Но и ее приводили в восторг лесные дебри, овраги, богом забытые деревушки, покосившиеся плетни. Все то, что называется российской глубинкой и что так ругают за бездорожье и нищету. Жора даже шутил, что готов поверить в переселение душ. Васильев тоже родился в бедной семье и с пятнадцати лет вынужден был ее кормить, его отец рано умер. Каким образом этот юноша, не достигши и двадцати лет от роду, сумел стать зрелым мастером живописи, оставалось загадкой и для его современников. Мастистые художники, которые были гораздо старше его, Шишкин, Крамской, Саврасов, приходили от его картин в восторг. Федор Васильев стал одним из основателей сообщества передвижников, несмотря на столь юный возраст. Современники говорили, что он не пишет, а словно бы вспоминает. Будто бы однажды уже это делал, так легко ему все давалось. Васильев за какой-нибудь месяц осваивал то, на что другие тратили годы. Он словно чувствовал, что проживет недолго, и торопился успеть как можно больше. И, надо сказать, успел. На его посмертной выставке все картины и даже эскизы были раскуплены еще до ее начала. Теперь они украшают Третьяковку, Русский музей и многие музеи страны.

Зоя так же точно умела передавать настроение. Хотелось потрогать капли дождя на ее холсте: живые ли? Настоящие? Понюхать цветы: какая прелесть! Мысленно уйти в дебри по узкой тропинке. По странному стечению обстоятельств, она и жила теперь в тех же местах, под Петербургом. Васильев неоднократно рисовал здешнюю природу, любуясь ее неброской красотой.