У всякой драмы свой финал - Валерий Пушной

— Почему хотела бы? Я хочу! — сказала Евгения, видя испуг девушки, и совсем не жалея ее. — И буду!

Еве стало больно за себя, очень больно, как будто ее уже отвергли, и она растерянно воскликнула:

— А со мной? А как же я?

Евгении не понравился ее возглас:

— Опять дурацкие вопросы! — сердито прервала она. — Говорю же, не будь дурой! — рукой коснулась тела Евы, успокаивая.

— Но тогда ты станешь меньше уделять времени мне! — выдохнула она.

— В таком случае у тебя будет больше времени для наших друзей! — усмехнулась Евгения. — Ты нравишься им. А они тебе как, нравятся? — ее ладонь медленно двинулась от груди Евы вниз по животу, возбуждая Нарлинскую. — Есть еще у них порох в пороховницах? Могут еще чем-то похвастать? Или уже вместо хороших выстрелов, производят один холостой пшик?

Ева с придыханием замерла. То, что произнесла только что Думилёва, было для Евы открытием:

— Ты все знаешь?

— Я выпестовала тебя! — Евгения оторвала руку от ее тела. — Я даже мысли твои знаю!

По телу Евы побежали мурашки, в эту минуту она не сомневалась, что все было именно так, как говорила Думилёва. Ей стало страшно. Но еще больше перетрусила, до онемения губ и скул, когда Евгения неожиданно произнесла самые затаенные и сокровенные ее желания:

— Тебе чертовски надоели все мы! Ты хочешь славы и свободы! Ты мечтаешь покорять столичные сцены! Ты хочешь поскорее избавиться от нас!

Еву обдало жаром так сильно, что по всему телу потек пот, от оторопи она оцепенела. О, боже, Думилёва видела ее насквозь! Заплетающийся язык пролепетал первые попавшиеся слова оправдания:

— Что ты? Как ты? Почему? Вы мне не надоели, у меня нет, и не было таких мыслей. Как это может быть? Это невозможно. А покорять сцены кому не хочется? Разве плохо иметь такие желания? Разве ты не хотела славы в мои годы?

Глупо было отвечать на очевидный вопрос, тем более что несколько минут назад она сама сказала, что мечтала блистать на сцене. Но все-таки Евгения решила более четко разложить все по своим полкам:

— Я купаюсь в ней сейчас. И пусть это периферия, но слава, она везде слава! Когда я вижу, как тебе рукоплещет зал, я представляю, что это я стою на твоем месте, и это меня приветствуют зрители, хотя все эти приветствия стоят хороших денег, ты таких денег даже в руках не держала. А поэтому, если ты вздумаешь от меня сбежать, а мысли такие у тебя присутствуют, я знаю это и не думай даже возражать мне, я все равно найду тебя и удавлю, как последнюю дуру!

Ева попыталась что-то произнести в ответ, но лишь несколько раз приоткрыла рот и тоскливо выдохнула воздух. Думилёва сомкнула веки:

— Давай-ка ложись, дурочка, поспим немножко. Посмотри время сколько, уже скоро утро, — и замолчала.

Нарлинская повела глазами по напольным часам. Ночь была на исходе. Однако сон не шел ей в голову. Какой сон после всего, что услышала? Какой сон? Она была перевозбуждена, в ней сейчас метались разные чувства: от ужаса до страсти. Ее то обдавало холодным потом, то бросало в жар, то закипала кровь, то леденела душа, то всю окатывало онемением.

Евгения дышала ровно. Она хорошо представляла состояние Евы. Знала, что та не считала себя дурочкой и что ей не нравилось, когда ее называли дурой.

Но у Думилёвой был свой взгляд на все происходящее вокруг и на всех, кто окружал ее. Она была умной, может быть, чрезмерно умной и злилась оттого, что ее окружение не дотягивало до ее уровня. По крайней мере, она была в этом твердо убеждена. А когда она была в чем-то убеждена, разубеждать ее было бесполезно. Она непоколебимо стояла на своем.

Посему сейчас, угадывая мысли Евы, Евгения, не размыкая век, безапелляционно выдохнула:

— Дура, дура, набитая дура! Подрастешь, поймешь! Давай-ка, прижмись ко мне плотнее, и посмотрим вместе сны, может, там что-нибудь новенького ангелы нам покажут?

Совершенно добитая, Нарлинская сначала сползла с постели, протащила ноги по мягкому ковру к выключателю, выключила свет, потом вернулась, легла набок и плотно прижалась спиной к Думилёвой. Та обняла ее и завершила:

— Вот-вот, я не скрываю, что ты дура! И не сомневайся в этом! — беззлобно усмехнулась. — И не старайся разгадывать сны и пытаться узнавать, что с тобой будет! Все это — гадания на кофейной гуще. Зачем тебе знать будущее? Тогда надо сразу в гроб ложиться. Ни к чему жить, когда все известно.

Ева помалкивала. Спорить с Думилёвой было себе дороже.

Она вовсе не старалась разгадывать сны, но ей чертовски хотелось бы знать свое будущее. А как этого не хотеть? Можно было бы заранее подстелить соломки, когда будешь падать, можно как-то подкорректировать свои действия, чтобы предотвратить падение. Да много чего можно было бы сделать. Но, увы.

Она боялась падать, она готова зубами цепляться за удачу, чтобы не упасть. Но удача изменчива, и это Еву страшило. Потому еще больше хотелось знать, что будет.

И даже если впереди много хорошего, то ведь приятно осознавать, что все идет, как надо, что жизнь твоя удается. Хуже всего, став глубокой старухой, сидеть, вспоминать прошлое, перебирать фотографии, если они останутся, смотреть в интернете на себя молодую и размышлять о том, что было у нее хорошего, а чего никогда бы она не сделала, если бы снова начала жить. Нет.

Как это отвратительно быть старухой и знать, что ничего уже нельзя изменить. Ужасно. Ужасно. Ева не хотела об этом думать. Ей рано об этом думать. Не стоит бередить душу. Надо заснуть. Надо спать. Утром голова будет свежей и настроение иное. Утро — это свет, солнце, новые желания.

Думилёва заснула, рука ее на Еве ослабла.

Нарлинская, закрыв глаза, слышала ее дыхание, оно было спокойным и размеренным, начинало убаюкивать, звучало все расплывчатее.

Ева стала медленно проваливаться в забытье. Мысли распадались на части, слова в этих мыслях — на отдельные слоги, буквы, а потом и вовсе исчезли.

Обе спали, прижавшись друг к другу, и дыша в унисон.

Глеб уехал на работу рано утром. Занятия у Ольги в музыкальной школе начинались позже, поэтому она собиралась без спешки. Долго сидела перед зеркалом, и когда закончила макияж и управилась с прической, пошла в кухню и приготовила кофе. Только собралась сесть за стол, как в дверь раздался звонок. Подошла, взяла трубку уличного домофона, но там была тишина и она сообразила, что звонили не с улицы, а с обратной стороны двери. Включила камеру, увидала на экране лицо соседки, оно показалось ей испуганным, но Ольга не придала этому значения, открыла дверь. Соседка не успела ничего сказать, как из-за двери, из мертвой зоны для камеры, вымахнули двое в масках, в больших не по размеру бесформенных дутых куртках, с пистолетами в руках. Ольга лишь успела удивиться тому, что в куртках в такую жару. И после этого услыхала дрожащий перепуганный голос соседки: