Гефсиманское время - Олег Павлов

Когда Пушкин расследовал историю пугачевского бунта, то читал эти ведомости. Он и показал силу темную, страшную. Страшную не способностью, а возможностью казнить. Не зверством, мощью – а правотой и, главное, свободой, с которой может она привести в исполнение такой приговор. А запороли бы разом всех мужиков до смерти – остались бы, господа, без хлебушка! Вот она, эта сила, ничто ее не остановит и никакая месть не утолит. Казнь младенцев – это не символ какой-то жуткий, а достижение высшей цели. Освобождали землю. Только если всех уничтожишь, когда даже младенчика не останется на земле – тогда не имущество барское какое-то к тебе перейдет и права его, а само бытие, которое все для мужика в одном слове заключается: земля. А в бытии барском нет никакого смысла для мужика. Баре этой жизни, где есть мужик и его труд, нисколько не нужны, потому что только присваивают себе плоды его труда. Поэтому казнь, то есть лишение самого бытия бар вплоть до младенцев – это исполнение более справедливого закона. «Земля крестьянам!» – вон она, воля Божья. Но это лозунг крестьянской войны, а не революции…Только крестьянская Россия могла истребить русское дворянство – и свой же приговор привела в исполнение. Это потом уж отняли все у крестьян, погнали в колхозный рай… Но до этого у тысячи родов дворянских отнято было точно так же все их состояние и сама возможность жить на родной земле. Истребление это, однако, нельзя назвать народной трагедией , потому что и не было для народа в исчезновении этих тысяч и тысяч ничего трагического.

Эти события наблюдал в Полтавской губернии Владимир Короленко и, по долгу писателя, дал отчет происходящему в своих очерках «Земли! Земли!». Так, он писал: «Оставаться в деревне стало опасно не только помещикам, вызывающим в прежнее время недовольство населения, но и людям, известным своей давней работой на пользу того же населения… Порой и там, где у близких соседей не подымалась рука, приходили другие, менее близкие, и кровавое дело свершалось. Так была убита в своей скромной усадьбе семья Остроградских, мать и две дочери, много лет и учившая, и лечившая своих соседей… Когда помещичьи усадьбы кругом пустели, они оставались, надеясь на то, что их защитит давняя работа и дружеские отношения к местному населению… Но и они погибли…» Еще один русский писатель – Михаил Пришвин вел свою летопись тех же событий. Социалист по убеждениям, тоже вдохновленный революцией, он осмелился поехать делегатом Временного комитета Государственной думы в свою Орловскую губернию, где находилась вся его «маленькая собственность» – часть родового имения, хутор, доставшийся в наследство, и в течение нескольких месяцев отправляет сообщение за сообщением в Петербург. Сообщения эти становятся содержанием дневника – и это такой же бесстрастный отчет об увиденном: грабеж имущества, захват земли, насилие… После того как в деревнях устанавливают свой порядок, проводят выборы, ведь нужна и власть. Мужики выбирают в сельские комитеты и советы крестьянских депутатов… ранее судимых: «…кому уголовные, а нам хороши». Пришвин записывает в своем дневнике: «Потом я из расспросов убедился, что явление это в нашем краю всеобщее». То же читаем у Короленко: «Люди, известные своим уголовным прошлым, теперь смело выступали на первый план, становились на ответственные должности, говорили от имени революции». Да только утверждают мужички свой порядок… «Захваты совершались без представления об общенародной собственности и общенародном благе», – писал Короленко. Он же: «Земельная реформа решительно пошла не в сторону общегосударственного дела, а в сторону стихийного захвата. У первого революционного правительства не хватило силы направить ее в государственное русло».

А вот запись Бунина из «Окаянных дней»: «…дело заключается больше всего в “воровском шатании”, столь излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей, вольной жизни…» Он же: «Народ сам сказал про себя: “из нас, как из древа, – и дубина, и икона”, – в зависимости от обстоятельств, от того кто древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев».

Повернуть все вспять – к общественной законности, общенародному благу могло только государство, а его и не было… Российское государство перестало существовать. После «черного передела» земли в 1917 году, когда декрет Ленина только узаконил ее самозахват, почти сразу же вводится продразверстка, то есть принудительная сдача крестьянами всех продовольственных излишков для армии и голодающих городов. Отнимали не землю – а возможность торговать хлебом по свободной цене, но деревня пошла войной против новой власти… Крестьянские восстания принудили власть к отступлению, хоть Ленин писал в 1918 году: «Мы скорее все ляжем костьми, чем разрешим свободную продажу хлеба». Костьми не легли… Продразверстку заменили продналогом, при этом отменяя общую, «круговую ответственность» за его сдачу. Только через десять лет после «победы революции», когда создали армию, утвердили устои и границы государства, Сталин начинает коллективизацию, цель которой состояла в полной «ликвидации» единоличных крестьянских хозяйств. Уничтожались теперь уж тысячи крестьянских родов. В одном 1930 году были расстреляны или сосланы в лагеря 250 тысяч крестьян, 500 тысяч стали «спецпереселенцами», около 1 миллиона человек подверглись экспроприации, то есть, лишились имущества. В 1932–1940 гг. на спецпоселение высланы около 2 миллионов крестьян – взрослых мужчин и женщин, подростков, стариков, младенцев… Отправляли на смерть. От них освобождали землю. Другая сила, но страшная такой же возможностью – казнить миллионы людей. Россия крестьянская надломилась… Она не могла себя отстоять: кончилась вековечная вера людей земли в свою силу. Все, что могли, – расправиться с начальниками, уйти в бега. Крестьянские восстания, вспыхивая тысячами, привели к тотальному уничтожению. Откуда же эта ненужность миллионов людей, обрекающая их на выживание или гибель? Ненужность самого крестьянского труда?

Советское государство заражено идеей мировой революции. Но освобождение крестьянами земли для себя не было революцией в понимании большевиков. Мечта мужика о всеобщем равенстве сбывается, когда он превращается в хозяина. Чтобы продолжить революцию, следовало ликвидировать деревенских хозяев как класс. Индустриализация – такая же борьба с деревней, революционная по своей сути. В земледельческой стране, какой была Россия, половина ее населения тогда и оказывалась ненужной. Переселение и уничтожение миллионов освобождало огромное жизненное пространство, которое становилось пустотой. Она, эта пустота – есть свидетельство высшей формы нелюбви к реальности, в которой существуют со своей идеей люди земли. Так начатое Белинским, Добролюбовым, Чернышевским, Писаревым, Лавровым, Михайловским продолжили Ленин, Троцкий, Бухарин… Но это тоже «литераторы», подпольные сочинения которых, рассчитанные на массы, стали приговором для России. Они мечтают о мировой революции, как будто о мировой славе, но для этого должна быть уничтожена она, Россия, прекратиться ее история. И если уничтожение русского дворянства не становится, да и как будто не может быть ее концом, то трагедия крестьянской России объяснима может быть только как сверхъестественное прекращение русской исторической жизни. Об этом напишет Владимир Солоухин: «А еще удивляюсь я, как им, если бы даже и с благими (как им, может, казалось) целями, как им не жалко было пускать на распыл, а фактически убить и сожрать на перепутье к своим высоким всемирным целям такую страну, какой была Россия, и такой народ, каким был русский народ? Может быть, и можно потом восстановить храмы и дворцы, вырастить леса, очистить реки, можно не пожалеть даже об опустошенных выеденных недрах, но невозможно восстановить уничтоженный генетический фонд народа, который только еще приходил в движение, только еще начинал раскрывать свои резервы, только еще расцветал».