Потребитель - Майкл Джира

Вот они уже по горло в воде. Их головы плывут надувными шарами по серебристой поверхности. Их взоры устремлены над слепящей гладью в сторону залива Акаба на востоке, напротив Синая, укрытого в раскинувшихся темно-коричневых холмах, как игрушечный город в семитских руках, протянутых к открывающемуся навстречу устью бухты. Столб дыма подымается из его центра, свиваясь и раскручиваясь в чистое безоблачное небо, уже переходящее от бледно-голубого к роскошному пурпуру, пока солнце садится меж выжженных берегов, тянущихся к западу от Синая.

Они выбираются из воды и садятся на берегу, выцеживая из блестящей от воды горлянки последние капли вина, приправленного соком, высоложенным из кожи. Воздух еще достаточно горяч, так что когда они добираются до кафе, их одежда уже не мокрая, а лишь приятно влажная. Немец-хиппи, мало-мальски приведенный в приличный вид и выбритый ровно настолько, чтобы заслужить должность официанта (хотя спит он в ночлежке вместе с остальными наемными рабочими, и сам торчок), подходит к их столику на краю бетонной плиты под рифленым навесом из зеленого пластика. Он ставит рядом их вещи — пару спальных мешков и маленький рюкзак, и они расплачиваются с ним за день хранения. Запивают последние черные маслянистые комочки опия тепловатым пивом и сидят, наблюдая, как заходит солнце и выцветает небо. Вода меняет цвет с бирюзового на бархатно-синий, и, в конце концов, становится зеркально-черной, отражая огни отеля, как осколки стекла, брошенные на обсидиановый стол, окаймленные фосфоресцирующей белой пеной.

Потом они ложатся на пляже, расстелив спальники на песке, а их обожженная плоть блестит в серебристом свете звезд, как розовое мясо лосося. Каждый кладет у изголовья раскрытый карманный нож — на тот случай, если какие-нибудь хищные торчки нападут на них, пока они будут спать. Ирландец спит, распростершись на спине, будто мумифицированный труп в стеклянном саркофаге, терпеливо ожидающий своего восхождения на небо по лунной дороге. Американец просыпается от перемежающихся волн страха и лихорадки и видит черное пятно, приближающееся к ним по песчаному берегу. Поначалу он думает, не галлюцинация ли это, созданная тьмой, и смотрит, затаив, дыхание, не шевелясь, держа нож наготове. Нечто словно плывет в воздухе низко над землей или катится вперед по рельсам. И вот в нескольких футах перед собой он видит красные крысиные глаза.

— Эй! Эй! — кричит он, пытаясь придать своему голосу угрожающий тон. Оно останавливается, глядя на него, как бы в нерешительности. Американец вскакивает и бежит навстречу, загребая по пути горсти песка. Подбежав почти вплотную, он швыряет песок обеими руками в морду этой твари. Та исчезает, сморщиваясь и уходя сама в себя: черный овал размером с дыню мгновенно съеживается до одинокого зернышка зла, улетающего, растворяясь над бухтой.

Он возвращается к своему мешку и ложится. Тусклый свет звезд дождем падает на агонизирующие изгибы его кожи, пронизывая его насквозь. Он оглядывает Ирландца — тот не просыпается, его губы шевелятся, складываясь в бесформенные слова коматозного сна. Волны откатываются от их стоп на несколько ярдов вниз по пляжу, где их поглощает песок. Полная луна висит прямо над черной линией горизонта воды — убийца с раскрашенным лицом клоуна, что следит, разбрызгивая изо рта блеск по зеркальной глади.

Где-то среди ночи Американец просыпается и видит костер размером с дом, который горит внизу на пляже, ближе к ночлежке. Он застывает, сжимая нож в кулаке. Вихрь искр взлетает от огня, как стаи безумных миниатюрных птиц, рвущихся из преисподней сквозь расщелину в земле, вспыхивая в сводчатой черноте небес. Сгустки пламени разрываются, как связки огнедышащих змей, изрыгаемых сердцевиной ада. Темные фигуры стоят по кругу, глядя в огонь, крича и распевая пьяными голосами. Клокочущий мокротой хор выводит циклические напевы, окутанные бархатной мантией тьмы, обступающей сияние по периметру. Песня напоминает празднество, но и словно буровит на пределе злобы, как жертвоприношение.

Присев на кромке дюн, спускающихся к пляжу, перед границей освещенного круга, руководитель церемонии смотрит вниз зеркальными эбеновыми глазами жеребца. Его человеческий торс растет из туловища быка. Его лицо — маска человека: так содранная с трупа и высушенная кожа была бы натянута на остов его черепа. Глаза пьют свет пламени, будто заливаясь фонтаном крови. Рот разорван улыбкой — каверной хода, ведущего в черные цистерны его внутренностей. Американец чувствует, что его засасывает в эту пасть, и он проваливается в яму его кишок, исходя беззвучным и безнадежным криком. Он то проваливается в сон, то просыпается, с ножом наготове — если за ним придут. Вдруг он видит: тварь указывает в его сторону, и лицо-маска заливается рубиновым светом. Но сон защищает его, и он позволяет своему телу падать сквозь каньоны лихорадки, вспыхивающей от жара к ознобу, пока он ворочается, не в силах уснуть.

Он просыпается с первыми серыми проблесками утра, лихорадка побеждена, лучи солнца сочатся в небо из-за холмов. Напрягая слух, он различает последние крупицы пения муллы, пропущенного через усилитель, долетающего из Акабы, с того берега. Мглистая неподвижность волн окаймляет молчание. Он встает и идет по песку. Песок — прохладная жидкость между пальцев ног.

Когда он доходит до места, где ему привиделся костер, то с удивлением находит дымящуюся черную яму — песок вокруг нее взрыт, как будто множеством ног. Он бежит обратно к их ночлегу, чтобы разбудить друга и показать ему.

В первый раз со своего пробуждения он видит Ирландца. Прямо под подбородком у него аккуратный алый разрез, открывающий сверкающее мясо гортани свету. Ирландец лежит в той же позе, в которой спал, распластавшись на спине, как препарированный образец. Нож, лежавший с ним рядом, исчез вместе с их рюкзаком.

Американец какое-то время смотрит на друга, запоминая, затем сворачивает свой спальник. Он осторожно натягивает рубашку на волдыри и по пляжу направляется к дороге, ведущей на север, а там он ждет на остановке автобус, который может прийти в любую минуту.

1994

Кровь идет из моего живота схватками боли. Теплый сироп пузырится у меня между пальцев. Мои окоченевшие ноги широко расставлены, как рыбий хвост, но тело держится на ногах, балансируя на моторной памяти, несмотря на мое желание упасть. Волны врываются на дорогу, швыряя ледяные кристаллы по воздуху. Замерзшие брызги падают на мое лицо прозрачной распускающейся пеленой, но ему горячо. Я пою — без слов, просто фразу «На-на-на на-на-на», снова и снова, медленно и монотонно, без мелодии. Ощущение звука у меня во рту приносит наслаждение, успокаивает меня, как наркотик, хоть я и не слышу его за шорохом волн. На море, у самого горизонта, качается нефтяная баржа, рывки наваливающихся волн сотрясают ее, опьяненную концентрированной энергией шторма. Волна зарывается у моих ко-лен, пытаясь затянуть меня в свой сливной колодец под самой поверхностью. Почему бы мне не последовать за ней домой, опутанным водорослями, уснувшим.

Дорога изогнулась в ровном чередовании подъемов и спусков, блестя серебром, как змея, ускользающая на север вдоль кромки сельвы, очерчивая контуры побережья. Пока я шел, невесомо спускаясь в котловину, горизонт скрылся, окруженный с одной стороны колыхающейся зеленью леса, с другой — наклонной стальной стеной воды. Диск чистой бирюзы кружился ястребами и чайками надо мной. Нудное головокружение от кодеина и теплого вина вызывало у меня чувство, что весь кружащийся хаос реальности вот-вот осыплется на меня, как песок в тоннель. Потом я поднимался вверх на резиновых ногах, будто дорога была одной из волн моря, и приглядывался к изгибающейся линии впереди, ища признаков перемены обстановки издалека: отблеск автомобиля, как крошечная ракушка, дорожный знак, окруженный рефлекторами, темный мазок задавленного животного, или, на что я особо надеялся, быть может, разбросанные постройки на въезде в следующий город.